Тихий омут - Ирина Волчок

— Не знаю, — беспомощно призналась она и чуть не заплакала. — А действительно — почему?

Петров опять злобно фыркнул и отвернулся. Посидел, помолчал, завел мотор и уже совсем спокойно, даже вроде бы с интересом, спросил:

— Сколько всего их в этот раз было-то?

— В джипе или вообще? — уточнила Вера. Послушала, как Петров опять начинает фыркать и что-то рычать сквозь зубы, и устало сказала: — Да ладно, Петь, не злись. Ерунда все это. Что ж мне теперь — вообще не бегать, что ли? Может, и из дому не выходить? Может, лечь, помереть и в гробу спрятаться? Все-таки странные вы все… Как будто я виновата.

— Лучше бы ты в спортклуб какой-нибудь ходила, — буркнул Петров. — Все-таки у людей на глазах.

— А я не ходила? — удивилась она.

— А, ну да… Забыл. Тогда я не знаю, как быть. Тогда тебе замуж надо выходить. Не могу ж я тебя везде провожать. Да и мог бы — Тайка обидится. И так уже намеки всякие делает.

— Да ладно тебе, — не поверила Вера. — Чего ты выдумываешь? Тайка — и намеки! Врешь ты все.

— Не вру, — гордо заявил Петров. — Делает намеки. Вчера сказала, что мы с тобой красивая пара. Ревнует.

— Чего тут ревновать… — Вера даже расстроилась. Не хватало еще, чтобы Тайка ее от дома отлучила. — Красивая пара! Чушь, какая. То есть красивая, конечно, но ведь не пара же. Ежу понятно. Чего там, даже Мириам — и то понятно. А Тайка намеки делает. Ревнует! Нет, Петь, ты чего-то перепутал.

— Ревнует, — стоял на своем Петров. — Ты считаешь, меня и ревновать даже нельзя?

— Даже нельзя и даже глупо. И даже смешно. И даже, я бы сказала, противоестественно. Вот ответь как на духу: если бы Тайки не было, ты бы на мне женился?

Машина опять резко вильнула вправо и остановилась. Сзади загудели. Петров повернулся к Вере и гневно уставился на нее:

— Ты чего, а? Как это — Тайки не было бы?! С ума сошла совсем?!

— Ладно, ладно, — психотерапевтическим тоном заговорила Вера. — Была бы твоя Тайка, успокойся. Была, есть и будет. Но заметь: на главный мой вопрос ты даже внимания не обратил. Это показатель. Ревнует его Тайка! У тебя, Петенька, мания величия, вот что я должна тебе сказать. Впрочем, я за тебя тоже замуж не пошла бы. Ты плохой водитель, а я не люблю плохих водителей. Поехали уже, что ты все время тормозишь, того и гляди — ЧП на дороге устроишь.

— ДТП, — поправил Петров машинально. — Трепло ты, Вер, жуткое. И никогда не поймешь, всерьез или шутишь. С тобой просто невозможно общаться. М-да… И не общаться невозможно. Сестренку бы мне такую.

— Вот именно, — печально согласилась Вера. — Сестренку. А мне бы — такого братика. В этом вся беда.

— В чем беда? — не понял Петров. — Что за беда? Брат и сестра — это хорошо. Родня — это вообще хорошо… Все, придется дальше пешком, я ближе не подъеду. Выходи. И — ни на шаг от меня.

Вера вышла и стала ждать, когда из машины выберется Петров. Пока он выбирался, вокруг начались беспорядки: несколько мужиков, дравшихся в соседней подворотне, прекратили драться и даже замолчали, несколько прохожих затормозили с разбегу, будто на стену наткнувшись, кто-то ахнул, кто-то свистнул, кто-то за сердце схватился. Маленькая старушка с большими сумками переложила обе сумки в левую руку и, недоверчиво глядя на Веру, торопливо перекрестилась. Две девчонки лет по семнадцать одинаково ойкнули, схватились за руки и вытаращили глаза. Мент, скучающий возле своей сине-белой машины, заметно побледнел и стал машинально хвататься за кобуру. Застрелиться, что ли, собирается? Ну и правильно. Интересно, где он был в пять утра…

Из машины с трудом, как цыпленок из яйца, выбрался наконец Петров, и жизнь Вселенной начала возвращаться в привычное русло. Мужики из подворотни пригладили волосы, поправили футболки и, не глядя друг на друга, молча растараканились в разные стороны. Прохожие оживели, зашевелились и сделали понимающие лица. Маленькая старушка удовлетворенно сказала: «Ну вот, это совсем другое дело», — и побежала своей дорогой, время от времени цепляя сумками асфальт. Девочки разомкнули руки, слегка шарахнулись друг от друга и закрыли глаза. Мент у своей машины перестал царапать кобуру, покраснел, как кетчуп, и сказал в рацию: «Да не, ничего… Обошлось». Вера удивилась — что обошлось? Рация тоже удивилась, потребовала объяснений. Мент ничего объяснить не мог.

А и никто бы ничего объяснить не мог. Может, мутная наука психология могла бы чего-нибудь объяснить, но ее никто не спрашивал.

А ведь следовало бы спросить, — подумала Вера, шагая рядом с Петровым, чувствуя покой, исходящий от его тяжелой руки, лежащей у нее на плечах, и с любопытством поглядывая по сторонам. Следовало бы спросить мутную науку психологию, в чем тут дело. Явление-то и в самом деле уникальное…

Петров был не менее красив, чем Вера. Она считала, что — даже более. Но это совершенно не мешало ему жить. Бабы цепенели при виде него, но на шею не кидались. Не звонили ему домой и не дышали в трубку. Не строили глазки, не поправляли прически и не выставляли напоказ ножки. Студентки смотрели на него, как загипнотизированные, но толпой за ним не бегали, в глаза не заглядывали, не хихикали, не краснели, не заикались на экзамене и вообще учили его русскую литературу старательно. Знали, что за красивые глаза Петров глупости не прощает. Он вообще не считал красоту достоинством. Впрочем, и недостатком тоже не считал. Ничем не считал. И никому не приходило в голову сказать, что раз такой красивый — то обязательно дурак.

А Вере ее красота всю жизнь изгадила. Ну, не всю, конечно, а ту, которую уже была. Впереди оставалось еще довольно много жизни, но Вера подозревала, что и дальше будет все то же самое: свисты, улюлюканье, хватание за сердце, бег по пересеченной местности, невосполнимые потери материальных ценностей… Эх, кроссовки жалко. Заколка — это ладно, про настоящую Хохлому она Петрову наврала, да и все равно стричься уже пора, а вот кроссовки жалко… И всякие Кошельковы будут протягивать к ней свои поганые ручонки. И на переменах говорить о ней в кругу таких же Кошельковых: «Да ладно, чего трясетесь… Сдадим элементарно. Бабам сдавать — как два пальца об асфальт. Тем более — красивым. Они же дуры все». Ручонки тянул, жемчужное месторождение!..

Вот это было самое гадкое — ручонки. Ручищи. Лапы. Грабли. Щупальца их поганые. Все норовили дотянуться до нее своими погаными щупальцами. Иногда и дотягивались, если она не успевала серьезно посмотреть идиоту в глаза. В его свинячьи зенки. В его пластмассовые пуговицы. В пластмассовых пуговицах всегда светилась одна, но пламенная страсть: «Мое!» И поганые щупальца протягивались к ней жадно и уверенно, как будто имели на это право. Ее мнение на этот счет никого не интересовало. Как будто она какая-нибудь бесхозная вещь, кто первый схватил — тот и хозяин. От ее серьезного взгляда идиоты хоть ненадолго замирали, в пластмассовых пуговицах разливалось мутное недоумение: «Чего это такое? Не вещь? Как же так? А я почти дотянулся…»