Берлинское детство на рубеже веков - Вальтер Беньямин

Рождественский ангел

Все начиналось с елок. В одно прекрасное утро, когда мы шли в школу, на уличных углах стояли зеленые печати, город был опечатан по всем углам и краям, как большущий пакет рождественских подарков. А в один прекрасный день он лопался, и наружу высыпались игрушки, орехи, солома и елочные украшения – то был рождественский базар. Высыпались и еще кое-кто – бедняки. На рождественской тарелке с подарками скромным яблочкам и орехам, украшенным капелькой золотой пены, разрешалось показать себя бок о бок с марципаном – вот так же шли в богатые кварталы бедняки с разноцветными свечками и канителью. Богатые люди посылали своих деток купить у детей бедняков маленьких шерстяных овечек или подать милостыню, у самих-то, видно, от стыда рука не поднималась. Меж тем на веранде у нас уже стояла елка, которую мама купила тайком и велела принести в дом с черного хода. А еще чудеснее, чем преображение елки от огоньков свечек, было то, как приближавшийся праздник с каждым днем плотнее сплетался с ее ветвями. Шарманки во дворах, наигрывая хоралы, тянули и тянули эти последние дни и часы. Наконец они истекали – вновь наставал праздник Рождества; о самом раннем, какой помню, я и расскажу.

Я ждал у себя в комнате, когда наконец пробьет шесть. Ни в одном празднике взрослой жизни нет подобного часа, трепещущего, как стрела, в сердце дня. Уже стемнело, но лампу я не зажигал – боялся оторвать взгляд от окон на другой стороне двора, за которыми уже появились первые огоньки свечей. Из всех мгновений, какие только есть в жизни рождественской елки, самое тревожное – то, когда она жертвует темноте свой зеленый наряд, чтобы превратиться в недоступно высокое и все же близкое созвездие за мутным оконцем на заднем дворе. И когда такое созвездие одаривало своей милостью какое-нибудь сиротливое оконце, меж тем как многие другие оставались темными, а иные, пригорюнившись, едва теплились под газовым светом рано наставшего вечера, мне казалось, что за этими рождественскими окнами сошлись одиночество, старость и нищета – все то, о чем молчат бедные люди. Потом я снова вспомнил о подарках, которые как раз в эти минуты готовили для меня родители. С сердцем столь тяжелым, каким бывает оно лишь от сознания верной близости счастья, отвернулся я от окна – и вдруг почувствовал: в комнате кто-то есть, кто-то чужой. То был ветер, и потому слова, сами собой пришедшие мне на уста, были точно складки, которыми свежий бриз внезапно сминает тяжелый парус: «Светлый праздник каждый год к нам приходит снова. Утешение несет Рождество Христово». С этими словами ангел, едва появившийся, улетел. Ждать в пустой комнате осталось недолго. Вскоре меня позвали в комнату напротив моей, елка праздновала свое торжество, от которого у меня пробудилось лишь чувство отчуждения, не покидавшее меня до того часа, когда она, сброшенная с пьедестала, засыпанная снегом или блестевшая под дождем, закончила праздник там, где не так давно его открыла шарманка.

Происшествия и преступления

Каждый день город обещал их, и каждый вечер обещание оказывалось неисполненным. Если же они случались, то, когда я прибывал на место, выяснялось, что их уже и след простыл, как будто это боги, которые уделяют смертным лишь мгновения. Разграбленная витрина, дом, откуда вынесли покойника, участок мостовой, где упала лошадь, – перед ними я останавливался, надеясь вдохнуть едва ощутимый запах, оставленный происшествием. Но к этому моменту он уже улетучивался, рассеянный и унесенный зеваками, разошедшимися на все четыре стороны. Кто же мог тягаться с пожарной командой, которую мчат на пожар скакуны? Кто мог что-то разглядеть за матовыми стеклами кареты «скорой помощи»? Бедствие, чей след мне не удавалось взять, летело в этих каретах по улицам. Были у него и вовсе необычайные средства передвижения, но те ревниво хранили свою тайну, как цыганские кибитки. А в них опять-таки оконца казались мне внушающими тревогу. Они были защищены железными решетками. И хотя просвет между прутьев был крошечный и ни один человек в него бы не протиснулся, я все-таки подстерегал злодеев, которые, как я думал, сидели взаперти в этих фургонах. Тогда я еще не знал, что в них возили судебные дела; тем яснее было мое представление, что эти фургоны – душные хранилища всяческих зол. Канал тоже всякий раз меня разочаровывал, а ведь вода в нем была такой медлительной и темной, словно познала все на свете печали и горести. Так нет же! Все до единого мосты, а их было много, кольцом спасательного круга были обручены со смертью лишь для виду! Проходя по мостам, я вновь и вновь убеждался: смерти они не познали. В конце концов я привык довольствоваться картинками, изображающими попытки возвращения к жизни утопленников. Но эти цирковые номера вызывали у меня не больше любопытства, чем каменные ратоборцы в Пергамском музее [12] .

Все было предусмотрено к пришествию несчастья: мы с городом уложили бы его на соломку; однако оно не показывалось. Ах, вот если бы мой взор мог проникнуть за плотно закрытые ставни больницы Святой Елизаветы! Проходя по Лютцовштрассе, я не раз замечал, что на многих больничных окнах ставни закрыты даже в солнечные дни. Мне сказали, что за этими ставнями палаты для тяжелобольных. Наверное, евреи, внимая рассказу об ангеле смерти [13] , который перстом поставил знаки на жилищах египтян, чьих первенцев ждала гибель, в воображении взирали на эти дома с таким же душевным содроганием, с каким я смотрел на больничные окна с вечно закрытыми ставнями. Но совершал ли он – ангел смерти – свое дело? Или эти ставни иногда растворялись и тяжелобольной, вернее уже выздоравливающий, садился у окна?.. Итак, никто не хотел им пособничать – смерти, огню, да хотя бы обыкновенному граду, который нередко барабанил по стеклу моего окна, однако ни разу его не разбил? А разве неудивительно, что, когда несчастье и преступление наконец являлись, это событие сводило на нет все, буквально все – даже границу между грезой и реальностью. Потому и не помню я, то ли оно родилось в моих грезах, то ли множество раз в них повторялось. Во всяком случае, оно реально существовало в те минуты, когда я имел дело с цепочкой.

«Не забудь накинуть цепочку!» – напоминали мне, разрешая отворить кому-нибудь дверь. Страх, что чья-то нога просунется между косяком и дверью, не покидал меня все детские годы. И нескончаемым, как адская мука, был главный из всех моих страхов – кошмар, который, конечно же, случится лишь потому, что не накинули цепочку.

В отцовском кабинете стоит какой-то господин. Одет он не бедно. Он как будто вовсе не замечает моей мамы, говорит, не обращаясь к ней, так, словно она пустое место, и, уж конечно, ему ровным счетом наплевать, что в соседней комнате нахожусь я. Тон у этого человека скорее учтивый, вроде и не очень грозный. Опасней – тишина, когда он умолкает. В этой квартире нет телефона. Жизнь моего отца висит на волоске. Должно быть, сам он этого не сознает, а ведь прежде, чем он встанет из-за секретера – он сидел, он даже не успел подняться – и укажет на дверь господину, который вторгся и не думает уходить, тот опередит отца, запрет дверь и спрячет ключ. Отцу отрезан путь к отступлению, а маму этот тип по-прежнему не желает замечать. Самое ужасное – его манера не обращать внимания на маму, как будто она заодно с ним, убийцей и негодяем.