Из дневников (Извлечения) - Дмитрий Фурманов

- Материал прибыл из Туркестана...

Смотрю, и в самом деле крепко-накрепко завернуты в синюю бумагу десять объемистых томов: это "дело о Верненском мятеже в июне 1920 года...". Целый тюк - фунтов на 20 весом. Ничего себе! Содрогнулся: тяжело! А тут еще торопят:

- Задерживать не приказано, говорили, чтобы выслать как можно скорей, потому что дело в производстве...

Вот так раз. А потом новый удар:

- Работайте здесь... На дом брать нельзя - Истпарт на дом ничего не дает...

- Так вы же, говорю, до 4 - 5-ти работаете?

- Ну и что же?

- А то же, что я в 5 только стану с работы в учреждении освобождаться...

- Ну и что же?

- Так вы ведь после 5-ти весь Истпарт сургучными печатями запечатываете?

- Да... Ну и что же?

- Работать-то когда я стану, спрашиваю вас: до 5-ти я занят ежедневно, а с 5-ти у вас запечатано - и на дом взять нельзя.

- А это уж как хотите...

- Уверяю же вас, что материал выписывался специально для меня: Лепешинский 2 - 3 раза в Туркестан запрос посылал.

- Посылал, ну и что же?

- И вот, говорю, материал пришел. Я вам могу дать подписку и расписку, что возвращу целехоньким. Кроме того - опись составим подробную на каждый документ и во всем я вам распишусь...

- Нет, нельзя.

- Отсылайте тогда обратно, - говорю в злости. - Не стану я работать... Да и не могу - не даете.

Этак говорил с Р. и Ш.*. И ушел, в сердцах хватив дверьми. А потом раздумал, взвесил, переменил.

У меня, до приезда из Ессентуков Мещерякамбы*, то есть до поступления моего на работу, осталось 15 дней*. Эти дни могу работать и по утрам. Надо ловить, не потерять ни часа. И кроме того, кто помешает из 10-ти томов один брать на дом? Кончу первый - возьму третий (второй читаю там), кончу третий - возьму пятый; стану день заниматься в Истпарте, а вечером - ночью дома.

Так и работаю все время: великолепно! Законы воистину на то и созданы, чтобы их обходили. Разбираюсь с уймой документов. Делаю пометки в тетради. Кончу через 5 - 7 дней первую читку. Потом вторая - только отмеченного, наиважнейшего материала, что отметил за первую читку. А мимо чего прошел молча - того уже не коснусь.

Как писать? Этот вопрос стал передо мною, как и тогда, когда зарождался "Чапаев". Не знаю. Право, не знаю. Повестью? Но там будет немало подлинников-документов. А ежели сухим языком ученого исследования и не гожусь я для таких работ, да и неловко малость давать "историческое исследование" того события, в котором играл весьма видную роль. Очень опасаюсь, как бы не вышло бахвальства. А с другой стороны, не хочу и совсем замалчивать наши заслуги и затемнять правду наших дел. Полагаю, что чуть-чуть поможет здесь предисловие - в нем будет оговорка: "не хвалюсь, мол, а правду говорю - попробуйте доказать, что все это, рассказываемое мною, было не так..."

А поведу рассказ от первого лица, от себя... Занят только "Мятежом". Второпях окончил кое-как "Молодежь"* - не знаю даже, так ли назову.

Только "Мятеж", он один.

14 с е н т я б р я

ИДУ В "ОКТЯБРЬ"*

Давно ощущал потребность прикоснуться к организованной литературной братии. Вернее работа. И строже. Критически станешь подходить к себе скорей выдрессируют, как надо и как не надо писать. И - круг близко знакомых литераторов. А то, по существу, нет никого.

Приходишь, бывало, в иную редакцию - чужак чужаком.

След(овательно), и в отношении быстроты помещения материала - удобно. А удобство этого рода - большое дело... Итак - в "Октябрь". Почему сюда? Платформа ближе, чем где-либо. Воспрещается сотрудничество в "Кр(асной) нови", "Ниве", "Огоньке"... Это крепко суживает поле литературной деятельности. Но с этим надо помириться. Думаю - правда, не разбираясь в вопросе серьезно, - думаю, что следовало бы не убегать от этих журналов, не предоставлять их чужой лаборатории, а, наоборот, завоевывать, в чем они еще не завоеваны, - и сделать своими.

Убежать от чего-либо - дело самое наилегчайшее. Для победы нужно не бегство, а завоевание. Полагаю, что этот вопрос в дальнейшем каким-то образом должен будет подняться во весь рост.

Иду в "Октябрь" с радостью и надеждами. И с опасением: не оказаться бы там малым из малых, одним из самых жалких пасынков литературного кружка. Эх, работать бы побольше над своими повестями и книжками - ей-ей, раз в 18 они были бы лучше. Некогда. И еще денег нет. Нужда грызет. А на хозяйственную работу идти неохота - с литературного пути не уйду, пока не сгонят обстоятельства.

21 с е н т я б р я

КАК ДЕЛАЕТСЯ "МЯТЕЖ"

1. Все присланные 10 томов "дела" были просмотрены один за другим и из каждого выписывалось (отмечалось в книжку, нумерую том и страницу) самое важное.

2. Вторично читал, уже имея в виду не просто ознакомление с материалом, а определенную систему подготовки самого материала к обработке. И потому - положил перед собою 10 пустых листов с заголовками: 11-е июня, 12-е и т. д., до 20-го включительно. Каждая страница данного тома повествовала о деяниях которого-либо из этих дней - я эту страницу (и этот том) и заносил на соответствующий лист. Теперь закончил и эту работу. Получилось, что весь материал разбит по дням - хронологически. Писать буду день за днем - основное, в смысле подготовки, пожалуй что и сделал.

3. Материал есть, и дома, свой. Каждый из этих документов - в папку, за очередным No и, кроме того, за этим же No выписываю на отдельный лист, вкратце указывая, что это за бумага.

4. Теперь все выписки просмотрю, взвешу, обдумаю, скомпоную мысленно в одно целое; прикину примерную последовательность изложения и - айда! Писать!

Опять, как перед "Чапаевым", занимает дух. Опять растерялся; не знаю, в каком лице, в какой форме повествовать, как быть с историческими документами и проч.

В процессе работы многое прояснится. Совладаю бесспорно, и не думаю, и мысли нет, что не удастся!

14 н о я б р я

ИМЕНИНЫ

На этот раз, вопреки моим привычкам, об именинах своих пишу спустя целых 8 дней. Не вышло как-то записать вовремя. А день этот всегда люблю отметить: колокол жизни ударяет внятно очередной годовой удар. И напоминает, ох напоминает, что жить - годом меньше. Этих мыслей прежде не было - так примерно годов до 30-ти. А теперь они до боли, до тоски, до скуки смертной ощутительны.

- Годом меньше, - грустно повторяю себе в этот день. И станет нехорошо.

А потом - практическое решение - значит, надо торопиться работать: писать! Моя работа - это ведь только писать. И я тороплюсь, высчитываю: в 24-м "Мятеж", в 25-м "Таманцы"... и т. д. и т. д. - каждый год по книге, а то и две. Это план жизни. Запишу все, что знаю о гражданской войне, - там романы и повести, а на старости - дневники свои буду обрабатывать: тут материалу на сто лет!

19 н о я б р я

БЕЗЫМЕНСКИЙ

Вчера состоялся диспут о совр(еменной) литературе: Лелевич, Полонский, Волин, Вардин* etc. Что оставило след - это Безыменский со своими изумительными по насыщенности стихами. Словно электроэнергия, закупоренная в его сердце и мозгах, - буйно прорывалась огненными стрелами и ранила нас, заставляла дрожать от мучительных переживаний. Образы. Ну что это за прелесть, что за простота и в построении и в изображении! Именно в этом его сила: образ и слово сразу доступны, понятны, не надо над ними останавливаться и раскапывать - где тут красота, в чем она спрятана, соответствует ли она новейшим достижениям в области рифмы, ритма, конструкции произведения вообще. Этого не надо. Образ Безыменского сам схватит и станет трясти. Я был в восторге. Я, прошедший фронты гражданской войны, видевший и узнавший слишком много человеческих страданий и вследствие этого отупевший - я вчера три раза ощутил под ресницами слезы. И тихо, незаметно для других, склонившись - смахнул их, мои слезы. Я был взволнован чрезвычайно. Тысячеголовая 1-я аудитория университета неистовствовала. Он, Безыменский, был вчера первым, любимым среди нас...

1924 ГОД

23 я н в а р я

ЛЕНИН В ГРОБУ

Я шел по красным коврам Дома союзов - тихо, в очереди, затаив дыханье, думал:

"Сейчас увижу лицо твое, Учитель, - и прощай. Навеки. Больше ни этого знакомого лба, ни сощуренных глаз, ни голой, круглой головы - ничего не увижу".

Мы все ближе, ближе...

Все ярче огни - электричеством залит зал, заставленный цветами. Посреди зала, на красном - в красном - лежит Ленин: лицо бело как бумага, спокойно, на нем ни морщин, ни страданья - оно далеко от тревог, оно напоминает спокойствием своим лицо спящего младенца. Он, говорят, перед смертью не страдал - умер тихо, без корч, без судорог, без мук. Эта тихая смерть положила печать спокойствия и на дорогое лицо. Как оно прекрасно, это лицо! Я знаю, что еще прекрасней оно потому, что - любимое, самое любимое, самое дорогое. Я видел Ильича последний раз года два-три назад. Теперь, в гробу, он бледней, худей - осунулся вдвое, только череп - крутой и гладкий, - как тогда, одинаков. Вот вижу со ступенек все лицо, с закрытыми глазами, потом ближе и ближе - вот одна впалая щека и ниже ее чуточная бородка. Брови, словно приклеенные, четко отделяются на бледном лице - так при жизни они не выступали - теперь кажутся они гуще и черней...