Записки солдата - Иван Багмут

Мы стояли возле сада, сквозь голые ветки которого чернели строения. Оставив четырех человек прикрывать нас, мы втроем двинулись вперед. Тихо ступая, идем через сад и, не меняя шага, входим во двор. Дом глядит на нас черными окнами — страшными своей неизвестностью. Все мое внимание сосредоточено на этих окнах. Надо как можно быстрее перебежать к глухой боковой стене, потом, согнувшись, пройти под окнами к двери. Вдруг — в тот момент, когда я поравнялся с хлевом, — из его продранной крыши вылетел резкий свистящий звук.

Я мигом всем корпусом поворачиваюсь к хлеву и даю очередь по дыре в крыше.

В ответ доносится испуганное «му-у», и я понимаю, что из дырки вылетели воробьи, а в хлеву мычит корова или бычок. Все это заняло какую-то долю секунды, но я уже не тот. Произошла разрядка. Мне становится весело, как пьяному. Я подбегаю к дому, рывком распахиваю дверь и врываюсь в сени. С потолка на меня неприветливо и страшно глядит черная дыра чердака. Дверь в комнату закрыта. Я стою так, чтобы меня не было видно с чердака, на случай, если там кто-то есть, и дергаю дверь. Потом выбегаю из сеней и зову товарищей. Красов стоит, прижавшись к углу дома, и шепчет:

— Ломай дверь!

Я отвечаю ему, не скрывая иронии:

— Иди, взломаем вместе.

Тогда он советуется с бойцом (а может быть, это сержант или старшина) дивизионной разведки, и мне приказывают покинуть дом. Соседний тоже заперт, с той лишь разницей, что замок висит снаружи. Это околица села, и неосмотренными остаются лишь два дома.

Что делать?

Стой! Ведь мы не первый день на фронте и знаем, куда прячется население по ночам. Я приоткрываю дверь погреба и тихонько предлагаю выходить. Оттуда доносится женский шепот. Мы узнаем — враг под вечер покинул эту часть хутора и передвинулся на правую сторону поселка.

Красов оставляет меня на месте, а сам отправляется осматривать крайние дворы. Я стою, прислонившись к стене дома, на мне белый халат, но кажется, что я виден издалека.

Всматриваюсь в большой сад на противоположной стороне улицы и прислушиваюсь к звукам, доносящимся справа. Там скрипят сани, ржут лошади, кричат ездовые, долетает многоголосый шум, приглушенный расстоянием. Мне немного жутковато. Кажется, чей-то глаз следит за каждым моим движением.

Вдруг слева доносится шепот. Я весь напрягаюсь, отхожу на два шага от дома, чтобы развесистая вишня не мешала видеть улицу, и жду.

Из темноты показывается человек. Он бежит быстро, то и дело оглядываясь. Теперь я не боюсь, что за мной следят, я сам слежу. Бежит немецкий солдат. В правой руке он держит винтовку, а левой почему-то поддерживает пояс, — наверно, чтобы штык не ударял по фляжке. Смотрю на него, как на зайца, который бежит на охотника, ничего не видя перед собой. У этого человека сейчас, как у зайца, все мысли позади.

Солдат прижимается к моей стороне улицы — тут тень. Я жду со взведенным автоматом, а сердце бьется так, что, кажется, стук его слышен на той стороне хутора. Поравнявшись со мной, солдат замедляет бег и, тяжело дыша, оглядывается. Тихо, но твердо говорю:

— Хальт!

Он даже подпрыгивает от неожиданности, выпускает винтовку и с поднятыми руками замирает. Луна чуть светит, и я вижу белое усатое лицо, но глаз не различаю: тень от бровей превращает их в две черные ямы.

Не опуская автомат, я приказываю фашисту подойти ко мне. Он стоит и бормочет что-то непонятное. Повторяю приказ по-немецки, потом по-французски. Тогда он приближается ко мне, я навожу дуло автомата и пропускаю пленного вперед. Подходит Красов, и мы ведем пойманного к своим. По дороге Красов рассказывает, как он спугнул солдата, очевидно наблюдателя, но не смог схватить, потому что тот спрятался за строениями. Мы обыскиваем «языка», и теперь четверо разведчиков, прикрывавшие нас, идут с ним вперед, а мы втроем позади, как прикрытие.

Я и Красов чуть отстаем, и он говорит мне:

— А с тобой можно ходить в разведку.

Мне приятно слышать такие слова от старого бойца, который уже третий раз на фронте. Вспоминаю о злосчастных сухарях, и мне становится стыдно.

Все попытки допросить пленного ни к чему не привели: он не знал нашего языка, мы — итальянского, а немецкого не знал ни он, ни мы. Пленный испуганно глядел на нас, повторял: «Война капут» — и махал рукой в сторону хутора.

Нервное напряжение этого вечера не спадало: я чувствовал себя сильным и крепким, способным действовать на большом нервном накале, точно и уверенно.

Зарывшись в солому, я вглядывался в лицо пленного, в его глаза, видел, как он старается улыбнуться и как вместе с этой улыбкой во взгляде мелькает нечто такое, чего я раньше никогда не замечал у людей. Глаза его блестели от испуга, замирали на миг и совершенно угасали, становились какими-то потусторонними.

Я понимал: в эти короткие мгновенья им овладевает смертельная тоска. Он боится, что мы убьем его.

«Языка» отправили в штаб полка с дивизионной разведкой. Был четвертый час утра. Холод подбирался к спине, заползал в валенки. Хотелось спать. Какое счастье войти сейчас в теплый дом, не раздеваясь упасть на солому — и спать, не боясь внезапных окриков: «Подъем!» или «В ружье!». Отгоняя дрему, я поднялся и попросил разрешения пойти разбудить Чернышова. Кроме меня, никто не знал, в каком доме он спит.

Там я прилег рядом с лейтенантом, но сон не шел. Колхозники, которые за много месяцев впервые ночевали в теплом доме и, сидя в погребах, тоже, верно, мечтали о постели, не спали. Хозяин рассказывал, как сегодня утром немцы неожиданно выволокли из погреба его старшего брата и убили, заподозрив в нем партизана. И меня, видевшего тысячи трупов, над которыми никто не плакал, согрели слезы этой семьи.

Я разбудил лейтенанта Чернышова, и мы пошли в морозную темь.

Стог догорал. Он покрылся черным налетом пепла, и лишь местами алели пятна жара. У нас новость — из штаба полка пришел приказ: как только станет светло, провести разведку боем.

Фиолетовое утро еще резче оттеняло посеревшие, усталые лица бойцов. Уже можно было различить отдельные соломинки в стогу, а на оружии тех, кто побывал в теплом доме, — ржавые пятна.

В разведку идут семь бойцов. Командует лейтенант Чернышов. Исчезает усталость, нервы напряжены, по телу пробегает холодок тревоги.

Первую часть пути мы проходим быстро. Когда же показываются дома и сады, группа замедляет шаг. Пригнув головы, разведчики настороженно вглядываются вперед. На хуторе тишина. На улицах никакого движения. Но это еще страшнее, чем стрельба. Легче идти под пулями, чем каждую минуту ждать внезапного выстрела.

Когда до первых домов остается несколько десятков шагов, мы не выдерживаем, изо всех сил бросаемся вперед и врываемся во двор. На земле — брошенный миномет и горка мин, у амбара — пулемет. Как только мы приближаемся к оружию, дверь распахивается и оттуда выходят итальянцы. Руки их подняты.

— Война капут!

Первый солдат обводит широким жестом хутор и выкрикивает:

— Война капут!

Из дома выходят и выходят солдаты и по привычке строятся в две шеренги. Мы несколько минут разглядываем их, потом спохватываемся. Надо же прочесать весь хутор.

Я перехожу улицу, и в первом же дворе из дома высыпает толпа итальянцев. Усатые, небритые, глядят недоверчиво.

— Руки вверх! — командую я и направляю на них автомат.

Они поднимают руки, а из дома все выходят и выходят солдаты и, переступив порог, поспешно поднимают руки. Их человек тридцать. Жестом разрешаю им опустить руки, а сам опускаю автомат. Люди сразу веселеют.

— Война капут! Гитлер капут! Муссолини капут!

Меня вполне удовлетворяет такая политическая программа, и я разрешаю им взять в дорогу харчей и одежду.

На минуту пленные скрываются в доме и появляются, закутанные поверх шинелей в одеяла, с огромными рюкзаками на плечах. Кажется, они сошли с картины «Отступление французов из Москвы в 1812 году».

Мы выводим итальянцев за пределы хутора и выстраиваем в длинную колонну. Красов верхом на трофейном коне объезжает пленных и пересчитывает. Получается свыше шестисот человек. Неужто?

Красов возвращается к голове колонны, снова пересчитывает. Да, шестьсот! Мы, семь солдат, собираемся вместе и пропускаем мимо длиннющую, по четыре в ряд, колонну пленных, и сердца наши наполняются гордостью.

6

Вскоре подошли остальные разведчики, и старший лейтенант приказал нам разобрать и подсчитать трофеи, которые состояли из множества саней, запряженных мулами. На санях было полно вещевых мешков, продовольствия, награбленного крестьянского добра, зерна, одежды и боеприпасов, а между санями и во дворах валялось оружие. Старшина считал мулов и лошадей, а мы — все остальное.

Вскоре у меня было два пистолета, бинокль, электрический фонарик и полевая сумка. Разбирать вещи надоело, и я присоединился к старшине, чтобы помочь ему составить список захваченного.