Детство - Маргита Фигули

— Не иначе, они у нее переломаны, — сказали дедушке люди.

— Ну нет, — отозвался он, ощупав мамины руки. — Только связки растянулись, когда она повисла на оглоблях. И все нутро сотряслось, ничего не поделаешь, придется ей полежать.

Маму даже сейчас не оставляли заботы. Она устало открывала глаза, но веки тут же опускались от слабости. Собрав последние силы, она спросила дедушку:

— А кто же тогда за меня работать будет?

— Да уж кто-нибудь да поможет, — успокаивали ее люди.

— А дети-то как?

— И дети не пропадут.

У каждого нашелся добрый совет, утешение.

Народу собралось полон дом.

Пришла к нам и тетка Осадская. Жила она в нижнем конце деревни, рядом с нашим дедушкой по отцу. Их дома разделяла только грязная улочка, по которой стекали ручьи нечистот из дворов. Тетка Осадская тоже осталась одна — ее муж ушел на войну вместе со всеми, и уж она-то понимала мамино горе. Но тетке было легче: у нее был помощник, сын Милан. Он был чуть постарше нас, здоровый, сильный парнишка, и изо всех сил старался не запустить хозяйство. Волосы были у него светло-каштановые, всегда́ аккуратно причесанные, а надо лбом вился непокорный чуб. Он становился уже совсем юношей.

Мы не успели опомниться, как Милан вместе с матерью ночью, при свете луны, убрал наше сено.

Рожь нам свезли на сильных лошадях Ливоры. У них остались в хозяйстве все упряжки — ведь оно такое большое, что без них не управишься.

Тетка Ливориха часто захаживала проведать маму, пока мама лежала в постели. Утешала, утешала ее и вдруг однажды сказала, что они одолжат ей, а то и вовсе подарят одну из своих трех повозок — ту, что постарей. Нечего, мол, маме печалиться о той, которая вдребезги разлетелась в овраге. Кому же, как не нам, им помогать? Все же родня. Мама все удивлялась их небывалой услужливости, хотя они и впрямь доводились нам родней. Корку хлеба нищему и то скрепя сердце подавали, а тут вдруг такая щедрость. Но шила в мешке не утаишь: Ливориха стала маме нашептывать, чтобы она только их имела в виду, если вздумает продавать землю. Все-таки родне достанется.

Но мама хорошо знала Ливорихину душу и воспротивилась:

— Я даже этой повозки от них не приму, лучше на закорках все буду таскать, пускай себе ее оставляют!

Она и Матько Феранцу повторила то же самое, когда он вечером примчался из города, чтобы хоть чем-нибудь помочь нам, пока мама оправится.

— Тут и думать нечего, хозяйка, за такую-то цену и я бы ее не взял. Ишь, ироды проклятые, пиявицы ненасытные! Готовы из человека все соки высосать. Ничего, сходим мы с дядей Данё в овраг, приволочем хоть на бревне, хоть на еловой жердине разбитую повозку, сколотим ее, собьем, починим — и дело с концом. Оправитесь, а посреди двора уж будет вас дожидаться повозка.

— Так-то бы оно и лучше, — согласилась тетка Гелена. Она привела нас с братиком навестить маму — мы очень тосковали по ней у дедушки с бабушкой.

Матько даже просиял от радости, что и ему представился случай сделать маме добро. Он поспешил к дяде Данё договориться, чтобы чуть свет отправиться к оврагу.

От Матько Феранца всегда исходило какое-то тепло, которое я, будучи ребенком, еще не понимала. Может, потому он умел так горячо откликнуться на чужую беду, что его самого взрастила жалость людей? Отца своего он не знал, мать затерялась где-то в Пеште, отправившись туда на заработки. Сироту пригрела деревня, кормили его по очереди. Кусок хлеба, правда, еще подадут, а вот чистую одежку надеть редко кто предложит. Он и сам прекрасно понимал, кто как к нему относился, и запомнил это надолго. С первого взгляда трудно было угадать Матькины годы. Иной раз он казался мальчишкой: уж очень любил повозиться с детьми. Может, просто хотел в свои двадцать лет наверстать то, чем обездолен был в детстве. А порой выглядел совсем старым, особенно когда его трогало чужое горе. Круглый год он носил истертую баранью шапку — другого убора у него не было. Зимой, даже в самую лютую стужу, часто ходил в холщовых штанах, кинутых ему кем-то из жалости. Но под этой убогой внешностью билось доброе сердце, скрывались многие достоинства. Да вот беда: как не сверкает жемчужина сквозь створки раковины, так и достоинства его не сразу были видны за грубой наружностью. Мы его уже знали и знали, что Матькино слово закон: что обещает — всегда сделает.

На рассвете они с дядей Данё притащили из оврага разбитую повозку, выстругали в сарае новую ось — ведь Матько с деревом ловко умел обращаться. Когда мама поправилась, посреди двора ее уже поджидала повозка.

Матько улыбался:

— Хозяйка, эта повозка еще лучше и крепче прежней. Уж она-то так просто не перекувырнется, не сломается.

Мы все облегченно вздохнули, и мама ждала с нетерпением, когда же она снова сможет приняться за дело.

Все это время около мамы была тетка Гелена. Меня с Юрко обихаживала бабушка, что жила на холме, а на Бетку с Людкой взвалили обязанности, какие под силу только взрослым.

Когда мы снова встретились, я заметила, что на их лицах нет ни следа былой детской живости. Говорили они только о серьезных вещах, о работе, заботах. И щеки у них с каждым днем становились бледнее, все больше напоминая краски осени, преображавшие наш край.

Близилась осень.

Сперва пожелтела листва и пала на землю. Деревья простирали к небу голые ветки. Поля посерели, а над землей дрожала неприютная мгла. Чаще сеял дождь, а как минуло бабье лето, и вовсе зарядили дожди, причесывая, словно густым гребешком, окрестные леса.

Мама уже встала с постели и хлопотала по дому.

Раз повела меня с собой на гумно. Выдернула из снопа колос и, вылущив зерно на ладонь, показала мне:

— Гляди-ка, какое у нас зерно уродилось. На Брезовце земля у нас и впрямь самолучшая, недаром так зарятся на нее Ондруши и Ливоры. — Она подносит ладонь с горсткой