Ита Гайне - Семен Юшкевич

— Ну, хорошо, — смягчился он, — это совсем другие разговоры. Ты всегда должна рассердить меня. Я ведь вспыльчив и загораюсь, как порох. Крепко тебе бок болит? Нет ли у тебя хоть двадцати копеек, я еще с утра не ел.

Она знала, что он лжет, и теперь особенно противны казались его заботы о ней.

— У меня есть десять копеек, — сдерживаясь, сказала она, — и я тебе могу их дать. Вот возьми. — И сейчас же смягчилась и прибавила. — Если бы ты хотел быть человеком, Михель, то у нас еще была бы жизнь. Только бы начал работать…

— Не говори глупостей! — грубо оборвал он ее. — Ненавижу я твою работу. Это дело дураков: умный же без работы живет припеваючи. Прощай — через три дня приду. Увидишь ребенка, поцелуй его.

При слове ребенок, она не выдержала и заплакала. Тут близко как будто лежало ее счастье, и как невозможно было его иметь. Тот же Михель, но только с другим характером, — и все могло бы перемениться. И как будто был человек подле нее, и не было его. Она плакала, отвернувшись от Михеля, чтобы не дать ему посмеяться ее слезам, но сердце ее еще больше окаменевало. Не было и признака того разрешения накопившейся боли, о котором она так мечтала, в ожидании мрка.

Они расстались без слов после этого первого скверного свидания, а Ита, поднявшись к себе, забыла обо всем, что ее волновало, долго ходила по комнате и обдумывала, у кого ей призанять денег.

— Попробую, — проговорила она, ложась, — у Этель; если не у нее, может быть, Гитель займет или лавочница. Что за наказание с ним, Боже мой!

На следующей день, улучив первую свободную минутку, Ита спустилась вниз к Этель. Она нарочно торопилась ранним утром покончить с этим делом, так как сегодня был день постирушки, а завтра она хотела на свободе подождать Эстер, которая должна была принести ей мальчика. Она забежала в кухню и нашла Этель, пившую чай. Этель сидела, расставив ноги, и живот ее сильно выдавался из-под юбки. Ита, видевшая ее мельком раза три, все удивлялась, как Этель еще не отправили, когда так ясно бросалась в глаза ее беременность.

— Они уже знают, — тоже мельком сказала ей однажды Этель. — Это совсем не мешает им. Чем у беременной молоко хуже? Ведь теряю только я от того, что кормлю двоих, — а кому есть дело до моего здоровья? Лишь бы их ребенку не вредило.

Теперь Этель уже не скрывалась и свободно и развязно рассказывала всем и каждому о том, какая это приятная вещь кормить, будучи беременной, и так стал хорош ее аппетит и пищеварение, что если бы она даже дерево съела, то оно превратилось бы в кровь и молоко.

— Что вы так рано? — спросила она у Иты, будто с ней ежедневно встречалась, и прибавила: — Как вам нравится мой сапожник?

— А что? — осведомилась Ита, вдруг забыв, кто был этот сапожник.

— Ведь он меня уже домой требует, чтобы его черти унесли. Уверяю вас, в жизни моей я еще такого грубияна не встречала. Видите ли, он скучает без меня, чтобы он подавился, подле бока я ему нужна, нищему черту!

Она расхохоталась, ужасно довольная этой глупой шуткой, которую придумал такой грубый человек. Ита невольно позавидовала ей, из вежливости поддержала ее смехом, но сейчас же прибавила озабоченно:

— Я хотела вас попросить о чем-то, Этель, не знаю только, сможете ли вы исполнить.

— Что такое? — подозрительно и со скупостью в голосе переспросила Этель — Просьба? Что же это за просьба?

Она налила себе чай и разбавила молоком.

— Вчера я видела своего мужа… — сконфуженно начала Ита.

— Я вам не завидую, — перебила Эгель.

— И имела глупость обещать ему три рубля, а месяц мой только через полторы недели. Может быть, вы бы мне призаняли, если у вас есть свободные? — окончила Ита, внезапно поняв, что напрасно просить.

— Три рубля, — с искренним удивлением отозвалась Этель, — вы не шутите? Когда я видела у себя три рубля? Вы просто ребенок. Как это вам в голову пришло? Если бы у меня было три рубля, я с вами даже не пожелала бы разговаривать, так высоко я бы стала в своих глазах.

— Да, да, я знаю, у вас дети, — расстроенно поддержала ее Ита, — но через неделю я бы все-таки вам вернула деньги.

— Не притворяйтесь глупенькой, — серьезно остановила ее Этель, — ведь я начну смотреть на вас, как на помешанную, ей-Богу. Всего я получала девять рублей, а когда хозяева мои узнали, что я беременна, то так этому обрадовались, что сняли рубль с моего жалованья. Какие же у меня деньги? Пожалуй, если вам хочется, чтобы я посмеялась, то ради вас сейчас же начну. Перестаньте же.

— Я думала… может быть… — сконфузилась Ита. — Что поделывает ваш ребенок?

— А ваш? Своего должна была-таки отдать на выкорм. Мой дурак чуть не помешался от него.

— Своего я еще не видела, — завтра увижу. Довольны ли вы своей кормилицей?

— Еще бы, толстею от этого удовольствия. Ведь она, уверяю вас, совсем грабит меня. Где имею тряпочку, кусок сахара, немножко дров или угля, все теперь идет к ней. Теперь она, как жена моя. Она, видите ли, кормит моего ребенка, ребенка богатой принцессы. Я лопну от нее, уверяю вас, когда-нибудь лопну. Скажите, пожалуйста. А я не кормлю разве? У меня тут все жилы дрожат, чтобы мне не отказали, а она из-за ничтожного кусочка сахара готова бросить моего ребенка. Я говорю ребенка, — но нужно вам посмотреть на него! Не думаю, чтобы он до весны дотянул. И откуда эти прыщи у него берутся? У меня нет прыщей, у дурака моего их нет, ни у кого из нашей семьи не было, а у мальчика моего здорового места нет. Даже не знаю, что делать.

— А я еще своего не видела: как мой-то смотрит? Слава Богу, завтра, наконец, увижу его. Скорей бы прошел этот день. Однако я у вас засиделась, а мальчик, наверно, проснулся.

Она ушла с тяжелым сердцем, едва рассчитывая уже на Гитель. Откуда у той возьмутся деньги? Тоже, наверно, уплатила кормилице и нуждается в копейке. Она пришла наверх и занялась ребенком, придумывая предлоги приступиться к барыне. Но так и не посмела и весь день простояла за лоханкой, думая непрерывно о том же, как бы хорошо устроилось, чтобы у нее вдруг очутились деньги.

На следующий день вопрос о деньгах был вытолкнут приходом ее кормилицы, Эстер. Еще когда та стояла за дверьми кухни и счищала снег с башмаков, Ита с волнением узнала голос своего мальчика, который плакал с знакомой ей ноткой нетерпения. Она быстро раскрыла дверь, побежала к нему, вскользь взглянула, но не посмела взять его на руки, заслышав шаги своей барыни, зашедшей в кухню. Также галопируя и не говоря ни слова, она повернула назад, побежала в свою комнату, схватила на руки проснувшегося мальчика и поскакала в кухню, дав ребенку на ходу грудь. Барыня теперь стояла возле Эстер и с любопытством разглядывала мальчика Иты. Ита оставалась сзади барыни, стыдясь и не решаясь подойти к своему ребенку.

Она жадно оглядывала его лицо, его одежду, и совсем не интересовалась тем, который лежал у ее груди, хотя ему было неудобно оставаться со свесившимися вниз ногами и перехваченным снизу одной ее рукой.

— Как ты ребенка держишь! — рассердилась барыня, заметив небрежность Иты. — Этак не трудно его и сломать.

Ита спохватилась, покраснела и, поправив мальчика, с неестественным жаром расцеловала его, что смягчило барыню.

— Только, пожалуйста, не давай своему груди, — произнесла она выходя, — и не притрагивайся к нему близко. Ты еще можешь моего заразить. Посмотри, какие у него пятна на лице.

Она знаком приказала кухарке присматривать за Итой и вышла, бросив еще взгляд на чужого мальчика. Ита стояла в оцепенении от счастья и не могла двинуться с места. Все члены ее окаменели, и она только любопытным, любящим взглядом осматривала ребенка.

Постепенно наплыв радости стал покидать ее, и она начала разбираться в деталях. Все держа на руках чужого мальчика, она подошла к своему и молча прикоснулась к его щечке долгим поцелуем. Слеза капнула на его голову и тихо покатилась между волосами.

— Вы его сегодня не купали, Эстер, — тихо произнесла она, быстро сравнив между собой обоих детей. — Что это он так похудел?

Она все более различала перемену в нем и боялась признаться, что он страшно похудел, в то время как почти на ее глазах, тот, которого она теперь кормила, наливался и становился полным и гладким, как шелк.

— Нет, не купала, — ответила Эстер своим густым и неприятным голосом, который теперь поразил Иту, — разве можно купать ребенка, когда с ним нужно выйти?

— Все-таки можно было ему обмыть лицо, — уступчиво заметила Ита, боясь ее рассердить.

— Разве я не умыла? У меня никогда ребенок не бывает грязным. Я его сто раз на день мою.

Ита ясно видела, что Эстер лжет, но промолчала, думая только о том, чтобы расположить ее к себе. Она предложила ей выпить чаю и попросила кухарку вскипятить воду. Та согласилась, обрадовавшись развлечению, а Ита, передав Эстер хозяйского мальчика, взяла своего, наскоро распеленала его и, стараясь не возбудить в своей кормилице подозрения, зорко осмотрела каждое местечко на его теле. Мальчик сильно подался за эти две недели. Светлая и лоснившаяся прежде кожица, такая пухлая и упругая, уже начинала отвисать в некоторых местах. На руках и ногах виднелись ссадины, и особенно заметно это было на коленях. Следы от укусов блох покрывали все тело, а грудная доска вверху, подле шеи, уже округлялась, как бы разбухая от какой-то неизвестной работы в костях. Ита притихла. Досаду и отчаяние при виде разрушения этого маленького выхоленного тела теперь сменило какое-то другое неприятное чувство, в котором ей страшно было признаться себе. Страдая за ребенка, она еще более страстно тосковала по том прекрасном, чистом и здоровом мальчике, которого она уже больше не увидит. Разве этот заморыш был ее ребенком? Грязный, весь в пятнах, похудевший, с тем старческим выражением на лице, которое она находила у всех выкормков, — он, как Ита ни насиловала себя, — не возбуждал в ней ничего, кроме скорби и отчаяния.