Одна ночь - Пауль Куусберг

Юлиус Сярг хвалился, что он в шлиссельбургской баталии, как они после в насмешку называли это паническое бегство, разжился замечательным кожаным чемоданом. Чемодан будто валялся в кустах возле железной дороги, Юлиус отправился туда но малой нужде и обнаружил его. Крышка была открыта, содержимое полупустого чемодана переворошено, - видимо, хозяин лучшие вещи забрал, а барахло разное бросил. Юлиус прихватил чемодан в надежде отыскать владельца; мол, разве оставишь такую хорошую вещь, - поди, все одинаковые горемыки. Показывал потом чемодан десяткам людей, но никто его не признал. То ли стыдились признаться, то ли не попался хозяин. Некоторое время раздумывал, что делать с чемоданом, затем решил оставить себе. Вины своей он не чувствует, вещь была брошена. Так Юлиус объяснил сам. Во время шлиссельбургского похода Койт еще его не знал, Сярг присоединился к ним позже.

Да и не у всех были с собой узлы я чемоданы. Большинство эвакуировавшихся оставили свои рабочие места и дома в самый последний момент, а некоторые не успели даже забежать домой, многие прибыли в порт прямо с передовой - что там у них могло быть. В лучшем случае вещмешок с бельем и обиходной мелочью или чемодан. Как и у самого Койта. Он, правда, успел забежать домой, но, кроме шерстяного свитера, пары белья, теплой рубашки, двух пар носков и полуботинок, ничего не взял. Бритвенный прибор был положен заранее, прибор и мыло вместе с русско-эстонским словарем и русской грамматикой. Все время ушло на то, чтобы снять с велосипеда камеры, в ящики шкафа заглянуть не успел, даже носовые платки забыл взять. Но даже если бы у него и было вдосталь времени, он бы все равно не стал навьючиваться, как верблюд. Во-первых, и брать особо было нечего, и оставлять тоже, новый костюм мать увезла в эвакуацию, книги же слишком тяжелы, хотя именно книги он бы взял с удовольствием, с ними-то и было ему труднее всего расставаться. Все его добро свободно умещалось сейчас в рюкзаке, и даже место оставалось, велосипедные камеры он в Ленинграде выбросил. У Альберта Койта имелось моральное право смотреть свысока на тех, у кого тяжелые и громоздкие вещи, кто прихватил с собой из Таллина даже масло и сахар. Именно сахар придавал свинцовую тяжесть чемодану, который принадлежал строившей глазки дамочке; после, рассыпаясь в благодарностях, она призналась в этом.

Но больше всего Альберта Койта потрясла печать, которую Адам нашел у железной дороги. Печать не потерялась, печать была выброшена. Если бы Адам поднял ее на полотне или на дорожке рядом с линией, можно было предположить, что кто-то потерял ее. Но она лежала среди кочек, где ни одна дорога, ни одна тропка не проходила. И ни одного следа человеческого поблизодти не оказалось, явно закинули ее сюда с насыпи. Адаму бросилась в глаза блестящая металлическая головка, и он заинтересовался, что же это там сверкает в траве. То была гербовая печать. Важного государственного учреждения. Альберт Койт даже не поверил себе. И тем не менее должен был поверить, потому что от факта никуда не уйдешь, а факт в виде печати красовался на его ладони. Однако в его власти было, думая о печати, не задумываться об учреждении, которому она принадлежала. Так Альберт Койт и сделал. Он сознательно обманывал себя, хотя и понимал, что поступать так глупо, и все же поступал так. Как уже говорилось, он вел себя порой с детской фанатичностью. И потом, после войны, он игнорировал факты, которые не сходились с теорией, в этом он остался неизменным. Нелегко было Койту думать и о том, почему кинули печать и кто это сделал. Немногословный Адам в сердцах сказал тогда, что не иначе как деятель, которому была доверена печать, испугался плена и выбросил вещественное доказательство. Адам иронизировал, иначе с чего бы он употребил такое понятие, как вещественное доказательство, но он был вправе это делать. Кому была доверена эта печать? О мелкой сошке думать не приходилось, явно или первый человек в учреждении, заместитель этого первого человека либо секретарь. Но все они недоуменно пожимали плечами, когда боцман вернул им эту печать. Никто из них троих не мог сказать ничего разумного о том, каким образом такая важная вещь очутилась среди кочек. Однако Адаму дали ясно понять, что во имя общих целей и сохранения авторитета руководящих органов было бы нецелесообразно распространяться об этой истории. Адам и без того держал бы язык за зубами. Да и Койт не болтал лишнего, он и не мог говорить о вещах, которые с величайшей радостью представил бы несуществующими.

Все это отчетливо встало сейчас перед глазами Альберта Койта, и он чувствовал то же самое, что и всегда, когда вспоминалась шлиссельбургская эпопея, а вспоминалась она довольно часто. Точно описать это чувство он не мог, хотя обычно умел все определить, пусть для других эти определения и оставались нередко труднопостижимы. Были тут и разочарование, и грусть, и сожаление о себе и своих спутниках, сознание, что в них еще слишком много вчерашнего и очень мало завтрашнего, что между их возвышенными принципами и повседневными поступками зачастую возникают противоречия. Та неожиданность, которая настигла их в Шлиссельбурге, и рожденная чувством опасности паника будто сорвали с каждого покровы, а человек все же должен пребывать в одеянии, если хочет сохранить перед людьми и прежде всего перед собой достоинство.

- Да, с поездкой в Шлиссельбург нам не повезло, - услышал Койт спокойный голос Хельмута Валгепеа. - Но ты и там не остался внакладе кожаный чемодан, сверх того еще два галстука-бабочки и пижама, такая, что и в жизни, наверное, не носил. И десять кусков туалетного мыла, они еще войдут в цену, поверь мне. А в институте Павлова нам жилось неплохо.

- А кто там больше всех клял эту .вонючую картошку? Я или ты?

Милиционер - человек упрямый, думал Койт. Но можно ли принимать упрямство за принципиальность или почитание истины?

Валгепеа не собирался ничего опровергать. Он все великолепно помнил. У картошки, сваренной на "собачьей кухне" в институте Павлова, действительно был стойкий привкус. Он съел одну, потом другую картофелину, основательно, по-крестьянски все прожевал, мотнул головой и в шутку проворчал:

- Кому же мясо досталось? Нам только одну картошку дают. Она же вместе с собачатиной варилась.

- Мы перед тем, как положить картошку, промыли котел горячей водой, стал оправдываться Койт. Этот прочитавший уйму книг человек почти всегда попадался на удочку. - Ничего не помогает, стены в кухне пропитались собачьим запахом.

- Я против собачатины ничего не имею, - продолжал Валгепеа. - Собака куда чище свиньи, чье мясо в пятсовские времена гнали в Англию, а при Варесе-Бар-барусе отправляли в Ленинград. Свинья жрет всякие помои, собака разборчивее свиньи. Куда же эти псы подевались?

На это Юлиус Сярг сказал, что собак, по всей видимости, эвакуировали. И что главное - эвакуировали вовремя. Значит, все зависит от распорядительности. Руководство Павловского института оказалось предусмотрительным, и теперь оно вместе со своими собачками уже давно где-нибудь за Уралом.

Во время этого, происходившего месяца два назад, диалога Хельмут Валгепеа с любопытством наблюдал за милиционером, раньше он Сярга не знал. Милиционер пристал к ним на берегу Ладоги, откуда их после бесцельного ожидания парохода отвезли в Колтуши. Сярг подошел тогда к их тлевшему костру - большого огня разводить не разрешалось - и спросил: не хочет ли кто обменять папиросы на туалетное мыло, да так и остался с ними. Как бы между прочим, он рассказал, что шесть часов мокнул в Финском заливе, что он не с ледокола "Суур Тылль", а с парохода, и по крайней мере три четверти пассажиров его утонули. Что "Сини-ранд" был под завязку набит ранеными, а много ли их успело выбраться из кают, из проходов и трюмов. Одна бомба разорвалась в котельной, чего там оставалось. Другая рванула на корме; кто был на палубе и не растерялся, догадался отплыть подальше от судна и потом ухватил себе под мышки какой-нибудь брус или кусок доски, тот и спасся. Сам он находился на носу, видел, как пикировал "юнкере", понял, что бомбы угодят в пароход, и бросился плашмя на палубу, откуда воздушная волна подхватила его и швырнула далеко в море, это и спасло. Рассказ Юлиуса произвел впечатление, они почувствовали себя даже виноватыми, что без купели прошли по минным полям и не угодили под бомбы. Так вот и стал заместитель начальника отдела по борьбе со спекуляцией, майор милиции Юлиус Сярг, восьмым членом группы.

В тот раз Валгепеа и дальше продолжал подшучивать над Койтом, своим бывшим коллегой по работе:

- Котлы сделаны из доброй старинной меди, луженые вдобавок, вонь псиная не пристанет, даже если варить живых собак. Конечно, если котлы хоть немного промыть.

- Мыли, как следует промыли, - еще раз заверил Койт. - Вскипятили воду, пропарили и прополоскали, сам профессор Круус Следил, чтобы все было как нужно. Запах впитывается в картошку от стен. От псиного духа иначе, видно, не избавишься, как спалить кухню.