Читающая кружево - Брюнония Барри

Я иду по дорожке, мимо надгробий семейства Уитни. Добравшись до могилы Линдли, останавливаюсь. Имя сестры тоже написано с ошибкой. «Бойнтон» — правильно, но вместо «Линдли» — «Линдси». Я ощущаю легкую дурноту. И головокружение.

Когда возвращаюсь, Аня стоит, держа тетушку Эмму за руку. Она опомнилась и перестала шуметь. Доктор Уорд читает молитву, стоя над могилой. Он посматривает на Эмму и явно обращается к ней. Но тетушка, похоже, не замечает. Она не смотрит на священника — только на кучки земли вокруг могильной ямы. И все-таки, по-моему, тетя не понимает, что сегодня хоронят ее мать. В день моего приезда Эмма, кажется, знала о смерти Евы, но сегодня как будто слепа к происходящему. Глядит в одну точку, когда мы повторяем слова двадцать третьего псалма. Не выказывает ни грусти, ни особого любопытства по поводу того, чем мы тут заняты.

Церемония закончена, и некоторые расходятся. Но остальным не хочется оставлять Еву на поверхности, когда у подножия холма по-прежнему манифестанты. Поэтому мы стоим и ждем, пока гроб опустят в яму. Каждый берет ритуальную горсть земли или цветок и бросает в могилу.

А потом, когда все наконец заканчивается и мы собираемся уходить, одна из «красных шляпок» удивленно охает. Я быстро оборачиваюсь и вижу одного из последователей Кэла, который идет к кладбищу. Он в черном одеянии и сандалиях, длинные волосы развеваются, борода тоже. Даже отец Уорд смотрит на него. Я вижу, как Рафферти преграждает кальвинисту дорогу. Группа манифестантов придвигается ближе, подъезжают патрульные машины. Я замечаю, что Рафферти морщится, точно ему подсунули тухлую рыбу.

— Господи Иисусе, — произносит женщина в светлом платье.

— Вряд ли, — подает голос одна из «красных шляпок».

— Всего-навсего Иоанн Креститель, — добавляет другая.

— И Кэл Бойнтон, — говорит третья куда менее жизнерадостно, указывая на человека в черном костюме от «Армани».

— Да как он посмел! — восклицает «красная шляпка».

Толпа замирает, когда Кэл приближается. Он останавливается перед тетей Эммой.

— Здравствуй, Эмма, — говорит он. Та цепенеет. — Привет, София, — добавляет он, не оборачиваясь и даже не глядя на меня. — Добро пожаловать домой.

Мир начинает вращаться, и Бизер стискивает мою руку. Прежде чем я успеваю решить, что делать дальше, появляется Рафферти.

— Отойдите, — велит он Кэлу.

Тот не двигается с места.

— Успокойтесь, детектив. Я всего лишь пришел проводить Еву в последний путь, как и остальные.

Аня берет тетушку Эмму под руку и отводит в сторону.

— Пойдемте, — просит она. — Все закончилось.

Бизер смотрит на меня и не отходит, пока Аня ведет Эмму вниз по противоположному склону холма к воротам кладбища, выходящим к гавани. Потом брат жестом предлагает мне пройти вперед.

— Поехали домой, — бормочет он.

Рафферти стоит и следит за Кэлом, чтобы тот не пошел следом.

Глава 9

В лучшие времена не менее шестисот женщин плели и продавали ипсвичское кружево, которое торговые корабли развозили по всему миру.

Аня сопровождает тетушку Эмму на Остров желтых собак. Вернувшись в дом Евы, она немедленно идет в кладовку и наливает себе выпить. Не считая Мэй и Эммы, отец Уорд — единственный, кто не пошел с нами. Он прислал извинительную записку, объяснив, что плохо себя чувствует, и пообещав заглянуть ко мне на следующей неделе. Все остальные — в доме Евы, включая ведьм. Разговор вращается исключительно вокруг кальвинистов.

— Какая наглость, — говорят все, — вот так взять и прийти на кладбище.

Я по-прежнему ошеломлена, и Бизер, судя по всему, злится на меня за это. Во всяком случае, он раздосадован и не может это скрыть. Не понимает, отчего я так удивилась, — знала ведь про Кэла и его последователей, которые одеваются как апостолы и считают его мессией. Конечно, это странно, ненормально и так далее, но Бизер утверждает, что нужно было реагировать спокойнее, ведь я уже давно в курсе.

— Мы говорили о Кэле больше года назад, — напоминает он, и тогда ты сказала, что это тебя не волнует.

Я не помню подобного разговора.

— Помнишь, как Ева присылала тебе газеты? — спрашивает Бизер, будто это непременно должно освежить мою память. — Там были статьи про Кэла.

Я продолжаю непонимающе на него смотреть.

— Господи, Таунер! После больницы.

Вот на какие половинки делится моя биография — до больницы и после. Когда я вышла из клиники, Бизер помог мне восстановить память. Множество событий и образов я вспомнила благодаря брату, его собственные воспоминания заполнили пробелы в моей голове. Тем летом он приехал в Калифорнию, на каникулы, и попытался мне помочь. Даже подумывал, не поступить ли, например, в Калифорнийский технологический институт. Но в один прекрасный день ему надоело и он уехал. У него оставалась всего неделя перед началом занятий. Бизер сказал, что Ева попросила вернуться пораньше. Судя по всему, брату было неловко. Я поняла, что он врет. Воспоминание — непростой процесс. И становилось все хуже, особенно когда мы начали говорить о Линдли. Помню, я сказала:

— Нам следовало догадаться, что Кэл ее мучает или хотя бы что Линдли в беде. Тогда, возможно, мы сумели бы ей помочь.

Признаков хватало: синяки, ранняя половая зрелость, импульсивность. Бизер заметно напрягался, если я продолжала говорить о сестре. Он старался отгородиться от этой темы, не хотел ее обсуждать. Для него это было чересчур — нормальная реакция здорового человека, который не помешан на случившемся так, как я. Я хотела избавиться от помешательства, но оказалась бессильна перед лицом своих обрывочных воспоминаний. Цеплялась за них точно за спасательный плот, и Бизер ничего не мог поделать.

Брат очень терпеливо относился к моим странностям добольничного периода, но решительно отказался мириться с проблемами, возникшими потом. Выйдя из клиники, я не прибегала больше к шоковой терапии и вообще не ложилась в больницу надолго, за исключением недавней операции, но это была физическая, а не психическая проблема (хотя доктор Фукухара, возможно, оспорила бы мою точку зрения). Газеты — те, на которые брат упорно ссылается, доказывая, что мне известно о новом «призвании» Кэла, — я ни разу не открыла. Поэтому его «доказательство» ничего не значит. Я не помню, чтобы вообще говорила с братом о Кэле. Честное слово, мне неприятно, что Бизер твердит о моих чувствах и о том, что якобы меня это не волнует. Разумеется, он хочет, чтобы я успокоилась, и я уважаю его намерения, но позвольте… Я бы наверняка запомнила, если бы мне сообщили, что мой дядя, Кэл Бойнтон, стал ортодоксальным проповедником и что последователи считают его новым мессией. Наверняка я бы не позабыла такую новость.

Когда толпа гостей редеет, Бизер навещает винный погреб Евы и приносит сладкий херес, пыльную бутылку «Арманьяка» и амонтильядо.

— Прекрасно, — отзывается на это Аня. — Абсолютно в стиле По.

Дамы в светлых платьях и «красные шляпки» рады хересу. Они разливают его по крошечным рюмкам. Я завариваю чай, в честь Евы, и женщины рассаживаются за маленькие столики с кружевными салфетками, как будто это обычный вечер в кафе, а не поминки. Наверное, следовало бы приготовить огуречные сандвичи со срезанными корочками, как это делала Ева, но в доме нет еды, не считая того, что принесли с собой гости, плюс херес и чай. К сожалению, Ева не научила меня, как вести себя на поминках, потому что, за исключением Линдли, в нашей семье никто не умирал со времен Дж. Дж. и бабушки. Но это случилось, когда я была слишком маленькой, чтобы присутствовать на похоронах. Я не пошла на похороны Линдли, потому что лежала в больнице, но, несомненно, ее тоже проводили с почестями, а потом вернулись сюда — а куда еще было идти?

Одна из женщин в светлом перебрала хереса. Лицо у нее краснеет, и она начинает плакать. Рассказывает, как Ева помогла ее сыну. Речь об уроках танцев, о том, каким безнадежно неуклюжим был он в детстве. Слушая этот бессвязный монолог, я не сразу понимаю, что ее сын скончался — погиб во время войны в Персидском заливе.

— Они открыли огонь по своим, — говорит женщина, странно улыбаясь, а потом оборачивается ко мне. — Пожалуйста, ухаживайте за садом, — требует она, хватая меня за руку. — Пообещайте, что цветы Евы не умрут.

Я киваю, потому что не знаю, что еще сделать. Отчего-то в моем сознании связано то и другое — сад Евы и погибший сын. Только непонятно, каким образом они соединены. Поэтому я неловко киваю и обещаю.

Все замолкают. Одна из соседок берет плачущую женщину за руку, а Руфь — единственная, кто сидит в шляпе, — снимает ее и дарит, точно какой-то старинный эликсир, исцеляющий любую хворь. Не знаю, что тому причиной — сама шляпа или по-детски наивный жест, — но это срабатывает. Плачущая женщина не надевает шляпу, но проводит по ней руками, как будто ей на колени, требуя ласки, запрыгнула любимая кошка. Она успокаивается, а через минуту уже улыбается сквозь слезы.