Книга скворцов - Роман Шмараков

XXIV

– А все-таки и в снах бывает правда, – сказал келарь, – и Бог дает их разуметь, но не всем и не всегда, как дал Иосифу в темнице, так что нам следовало бы не пенять на сновидения, но спросить себя, почему эта милость нас обходит. Хорошо, однако, что ты помянул науку халдеев: если мы стремимся до всего коснуться, нельзя пропустить и эту толковательницу знамений, которую многие слушают, хотя происхождение ее не столь почтенно, время, проведенное в исследованиях, слишком мало, а предположения или неверны, или небесспорны, и которая за всем тем судит о причинах случайных и внезапных побуждений с такой заносчивостью, словно создала небеса, а не взяла в аренду. Древние авторы пишут, что много было в Риме вельмож, которые, не признавая высших властей на небе, за всем тем ни на люди не выходят, ни обедать не садятся, пока не справятся в календаре, какую часть Рака нынче проходит Луна. Не пренебрегали ей и властители, хотя часто обманывались неверными или двусмысленными прорицаниями. Александр Север, которому пророчили смерть от варварского меча, думал погибнуть на войне, но был убит каким-то германцем во время солдатского мятежа. А Руфину астрологи сулили порфиру в тот самый день, как он был растерзан воинами и его голова, вздетая на копье, гуляла по городу.

Расчетов ее слушался и Август, который благодаря математику Теогену так уверился в своей судьбе, что всем возвестил о своих звездах, словно о праве наследования, и отчеканил их на монете; и Адриан, который ежегодно в январе делал запись обо всех событиях, какие ему предстояли, и в последний год довел ее до своего смертного часа; и Север, весьма усердный в этой науке, как многие из африканцев. Когда он овдовел и собирался жениться снова, то внимательно изучал гороскопы невест, и, прослышав, что в Сирии есть девушка, у которой в гороскопе значится брак с царем, поехал туда, посватался и женился – не столько на ней, сколько на своем честолюбии. Во дворце своем, на потолке тех комнат, где он чинил суд, он велел изобразить звезды, под коими родился, кроме той части неба, которая указывает на час рождения; ее-то он приказал в двух комнатах изобразить по-разному. Когда сыновья его начали жить не как должно, а войска – развращаться от праздности, он, чтобы дать урок тем и другим, отправился воевать в Британию, хотя знал, что оттуда не вернется; а свою любовь к математическим изысканиям он передал сыну своему Антонину, который, говорят, судил о враждебности и дружелюбии близких к нему людей по положению звезд в час их рождения и, на этом основываясь, одних награждал, других убивал.

Среди тех, кто процвел от благосклонности звезд, был Трасилл, которого ты помянул, на Родосе занимавший Тиберия своей наукой. Знакомство их, говорят, было таково. Тесной тропой Тиберий увел его высоко на скалы, чтобы сбросить в море, если сочтет его лжецом и сеятелем вздора, и спросил о своей будущности: когда же Трасилл обещал ему, изгнаннику, боящемуся каждого корабля, императорскую власть, Тиберий спросил, может ли он увидеть, что ему самому готовит нынешний час. Трасилл, взглянув на звезды, дивится, колеблется, чем больше видит, тем глубже ужасается и наконец восклицает, что ему грозит великая и неодолимая опасность. Тут Тиберий, обняв его, поздравляет с тем, что он видел опасность и уцелел, и с этого дня считает Трасилла среди ближайших друзей.

– Да, он много удачливей того математика, – сказал госпиталий, – что убедил Домициана лишь своими похоронами, на которых собаки растащили его труп.

Келарь продолжал:

– Впоследствии Трасилл, сумев убедить Тиберия, что тот проживет на десять лет больше него, и себе обеспечил безопасность, и мог хвалиться тем, что многих спас от смерти, ибо Тиберий, полагая, что у него есть время, по обычной своей медлительности откладывал приговоры и казни. Когда же Трасилл скончался, Тиберий, рассчитывая еще пожить, не слушал врачей и не менял образа жизни; болезни, точившие его, приступили с большею силой, и он умер, не прожив и года. Однако и по кончине астролога не затихали его дела, словно круги от камня, канувшего на дно: ведь Гай Цезарь, выстроивший мост между Байями и Путеолами, чтобы ездить по нему в дубовом венке, сделал это лишь из-за Трасилла, некогда говорившего Тиберию, что Гай скорее на конях проскачет через Байский залив, чем станет императором. Трасилл оставил ремесло сыну, который предрек Нерону власть; в своих книгах он, говорят, не обелял и не оправдывал дружбы с Тиберием, хотя из молчания можно делать любые выводы.

– Какое, наверно, удивительное зрелище, – сказал госпиталий, – открывается на небе тому, кто привык населять его своей суетой. Он видит свой нрав рассыпанным у всех на виду, под ногами у Фортуны, видит, как восходят над головою его болезни, друзья, надежды, долги и хозяйство, как добродетели, не являющиеся его заслугой, вступают в бой с пороками, в которых нет его вины, как удачи, которые не сбудутся, томят его пустым нетерпеньем, а бедствия, которых нельзя избежать, делают его несчастным еще до того, как случай за это возьмется. Если в нем зудит сладострастие, то это из-за Скорпиона, свившего гнездо в его паху, а если он споткнется о камень и разобьет голову, то это потому, что Рыбы в ступнях враждуют с Тельцом в шее. Если его вдруг понесло в море, чтобы терпеть от ветров, биться с разбойниками и пить затхлую воду, то это потому, что его жребий Козерог взбил хвостом, как яйцо в миске, а если над его колыбелью поднимется Цефей, он поневоле примется писать трагедии, хотя бы не отличал Финея от Линкея и всей душой ненавидел тех нечестивцев, которых принято выводить на сцену. Не поразительно ли это? Я представляю себе, как Птолемей встречает Гвидо Бонатти и говорит ему: «Сер Гвидо, клянусь небом, которого мы оба с тобой никогда уже не увидим, что я ни словом, ни дыханием не повинен в том, что ты мне приписываешь и в чем клянешься моим честным именем. Разве я не говорил, что астроном должен говорить о вещах лишь в общем, а не в частном, как тот, кто видит их издали? Почему же ты берешься морочить добрых сиенцев, предсказывая им, чем кончится сражение у какой-то их реки, да иссушит ее Господь, и тягаешься с крестьянином о том, кто из вас лучше понимает в погоде, да еще и проигрываешь? Разве я не говорил, что суждения моей науки находятся между необходимым и невозможным? – свидетелем мне вот этот Хали, написавший комментарии к моему „Стословцу“, и пусть он перед всеми назовет меня лжецом, если я этого заслуживаю. Так почему же ты, сер Гвидо, говоришь о будущем с такой уверенностью, будто о брошенном камне – что он упадет на землю? Не я ли говорил, что глубина этого искусства сокрыта, занятия его сложны и по крайней удаленности от человеческого чувства разум беспрестанно впадает тут в разнообразные ошибки? Ни в моих сочинениях, ни на небе не написано того, что ты им приписываешь, так что если тебе захочется отыскать причину своего удивительного бесстыдства, не путешествуй за ней по Млечному пути, а загляни в свое сердце, это будет надежнее».

XXV

– Кстати ты вспомнил Фортуну, – сказал келарь. – Древние ведь водворили ее в лучшем месте неба, как дорогую гостью, называли покровительницей Рима и в ее честь учредили празднество Парилий, с флейтами, бубнами и пением по всему городу. Вот чего я не понимаю: люди, любившие доблесть и ее славой наполнившие все концы земли, – ведь что такое вся история, как не похвала Риму, – эти люди, как безрасчетные льстецы, поклоняются божеству, которое дарит без заслуг и отнимает из прихоти.

– Мало того, – прибавил госпиталий, – и детей в школе учат ей поклоняться, заставляя сочинять, что сказал бы о ней Кассий на том свете, узнав, что ему пришлось умереть по недоразумению, или как благодарил бы ее Октавиан, умевший сносить ее непостоянство, и в книгах исчисляют ее дела – она-де предала Манцина нумантинцам, Ветурия самнитам, Регула пунийцам, она убила Помпея, сделала раба владыкой Сицилии, она одна ни покоя, ни поражений не знает, в наших счетах оба столбца ею заполнены: пусть так – но умолчи же об этом, хотя бы из самолюбия!

– Словно как на площади, – сказал келарь, – заполненной статуями мужей достопамятных, близких к бессмертным богам, которые римское государство из ничтожества вывели к величию, у всех изваяний одно лицо, да еще и неприятное. Удивительно это стремление смешивать дела, совершенные доблестью, с теми, что обязаны лишь благоприятным обстоятельствам, подобно как Нума спрятал от самого себя небесный щит, смешав его с земными, так что и сам случай не угадает, что здесь принадлежит ему, а что – его противнице. Нечего говорить о тех, кто столь отдалился от Бога, что уже и голову не поднимает над волнами случая: они играют в кости, роятся на состязаниях конников и убивают одного Цинну вместо другого, лишь бы потешить свое божество человеческой жертвой. Оставим глупцов их безумию; но что же люди, любящие мудрость?