Александр Благословенный - Юрий Нагибин

— Это правда? — вяло полюбопытствовал Александр.

— В русском народе всегда была тяга к самозванству. К нему стали прислушиваться. Пришлось этого склонного к рассказам мужика доставить в Петербург. В Третье отделение.

— И что с ним сделали?

— Расспросили. И посоветовали держать язык за зубами. После чего отправили домой.

— Какая-то не русская история… — пожал плечами Александр.

— Это еще не все. Мужичок оказался слишком привержен к рассказам, он не угомонился.

— Его прикончили, этого склонного к рассказам мужичка?

— Зачем так грубо? Просто позаботились, чтобы его рассказы не смущали малых сих.

— Спасибо за предупреждение, брат, — ровным голосом сказал Александр. — Но я-то не склонен к рассказам.

— Ты всегда был скрытным, — усмехнулся Николай и вышел…

…Николай забрался в карету. Кучер пустил лошадей. Карета выехала за ворота и быстро покатилась к лесу. На опушке кучер осадил лошадей. Из кустов вышел невысокий, закутанный в плащ молодой человек и забрался в карету.

— А ну, залетные! — Кучер хлестнул по всем по трем.

— Как я соскучилась! — сказала фрейлина, сбросив плащ и приникнув к широкой груди императора.

— Поверь, мне было прескучнее, — усмехнулся Николай…

…Его веселое, самодовольное лицо замещается на экране уродливой желтой маской старика с голым черепом, чуть припушенным над ушами неопрятной сединой. Если б не рост и не остатки былой выправки, не узнать было бы императора в этой жалкой фигуре.

Он суматошливо пересекает дворцовую залу, сопровождаемый молодым фатоватым адъютантом.

— Последнее мо князя Меншикова, государь! — с улыбкой обращается к императору адъютант.

— Да?.. Какое мо?.. — нервно дернулся Николай.

— Военный министр имеет тройное отношение к пороху: он его не выдумал, не держит в пороховницах и не шлет в Севастополь. — И адъютант со вкусом расхохотался.

Николай сдержал шаг и сказал с истинной болью:

— Неужели вам совсем не жалко Россию? Неужели никому не жалко Россию?

— Севастополь — крепость, но не Россия, — небрежно сказал адъютант.

— Севастополь — больше, чем крепость и военный порт. Это ключ к Черноморью, символ нашего морского могущества! — Николая всего трясло.

— Я, что ли, его сдал? — обиженно пробурчал адъютант.

— Как?.. Что я слышу?.. Разве Севастополь сдали? — задушенным голосом проговорил Николай. — Почему мне не доложили? Где реляция Горчакова, этой рохли?..

— Реляции еще не было… Вот мы и решили, что он сдал город.

— Решили?.. Севастополь никогда не будет сдан! — И словно для самого себя тихо добавил: — Такого позора не пережить.

Николай прошел в свой кабинет. Из-под его ног метнулась громадная крыса.

— Тьфу, гадость!.. Опять не насыпали яду в щели. Как распустились, негодяи! — Он взял колокольчик и с раздражением затряс им.

Никто не явился. Николай подошел к резному шкапчику, висящему на стене, и достал пакетик с крысиным ядом. В дверь постучали.

Знакомый адъютант протянул ему конверт.

— От генерала Горчакова!

— Хорошо. Ступайте!

Адъютант вышел. Николай вертел в руках такой большой, такой надежный и такой страшный конверт.

— Он держится, мой верный Горчаков, уговаривал себя Николай. — Надо выстоять, перетерпеть эти дни, и неприятели дрогнут. Они наглы, дерзки и нестойки, им нужен быстрый успех, иначе они скиснут… — Он разорвал конверт, откуда выпал сложенный вдвое лист дорогой глянцевой бумаги. — «Ваше Величество, — вслух читал Николай, — наконец-то я имею счастье послать Вам солдатский гимн, который Ваше Величество соизволило заказать мне в начале кампании. Будучи постоянно отвлекаем тяготами войны, я не мог выбрать свободного времени, потребного для поэтической сосредоточенности. Смею надеяться, что Ваше Величество простит невольное нерадение старого солдата и снисходительно отнесется к его скромному труду…» Он что — спятил? С остатков своего дряблого умишка съехал? Или я жертва недостойной шутки?

Вперед без страха и обманаСолдатик русский в бой идет,Разит и рубит басурманаИ песню громкую поет.Вперед, вперед, друзья, на бой,Мы смерть врагу несем с собой…

Господи, помилуй Россию!.. И это главнокомандующие!.. Один острит, другой виршеплетствует, третий гнусит акафисты… Несчастная страна… О Боже!.. — Читает: «Всевышний отвернулся от нас, Севастополь пришлось оставить…»

Он роняет письмо.

— Ну, вот и все. Точка. — Подходит к настенному зеркалу и всматривается в свое измазанное горем, жалкое лицо. — Что скажете, Непобедим Палыч?.. Жандарм Европы!.. Разбили тебя в пух и прах лягушатники с макаронниками и с этими… криводушными пивохлебами. С чем ты уходишь? С опозоренной, втоптанной в грязь страной. Хорошо порадел ты династии…

Перед ним возникает на светлой стене как бы фреска, групповой портрет семьи: мужчина, женщина, четыре девушки, красивый мальчик. Они все смотрят на Николая с тихой сосредоточенной печалью.

— Кто это?.. Какие прекрасные лица!.. И какие бледные… На кого они так мучительно похожи?.. Я не знаю их, но я их знаю…

Звучат пистолетные выстрелы — сухо и часто. На лицах проступает кровь. Капли собираются в ручейки, и вот уже вся стена окрасилась в кроваво-красный цвет. Затем кровь сливается, оставляя гладкую чистую стену.

— Господи!.. — Николай вытирает мокрый лоб. — Я понимаю твое знамение…

Он разрывает пакетик с крысиным ядом, ссыпает его в ковшиком подставленную ладонь.

— Как это говорил Пушкин?.. В Москве, когда вернулся из ссылки. Он стоял задом к камину, грел ноги и почему-то сказал эти странные слова: не надо травиться ядом, разбросанным для крыс. Надо, мой поэт, когда нет другого выхода…

Медленно, с гадливым удовольствием слизывает яд с ладони, делает мучительный, звучный глоток, несколько мгновений стоит недвижимо, затем валится, как подрубленное дерево, верхушкой-головой вперед…

Переправа через широко разлившуюся по весне могучую сибирскую реку. На переправе сгрудилось много разного люда: крестьяне-переселенцы и мыканцы, прасолы и офени, монахи, странники, богомольцы, отставные солдаты, бродяги и всякий темный ножевой люд.

Река бурлит. Волны с шумом обрушиваются на берег, другого берега не видать, и кажется, что это не река, а бурливое озеро. Люди истомились в ожидании парома, с тоской вглядываясь в волглую муть.

Орет ребенок на руках у молодой женщины, она тщетно пытается заткнуть иссохшим сосцом маленькую орущую пасть.

Монах молится, стоя на коленях в жидкой грязи.

Темная компания дуется в буру засаленными картами.

Два крестьянина с истомленными иконописными лицами ведут меж собой тихий разговор.

— Звонки бубны за горами! — вздыхает один.

— Худо было дома, а все дом родной…

Из глубины берега появились три крепких мужика с веслами: два брата и моложавый отец.

— А ну, голытьба, кто грошами богат? — говорит отец с сильным украинским акцентом. — Мы стружок на тот берег погоним. Вымай полтину с загашника и айда!

— Полтину! — горько вздыхает один из крестьян. — С семьи — три целковых. Это же телушку можно купить.

— Онисим! — звучит чей-то голос. — Айда в струг!

— Не можу, Петро, капитал не дозволяет!

— Вот аспиды! — говорит какая-то баба. — Полтину за перевоз! Да я и вся-то столько не стою.

Офеня, прасол и два богомольца просунулись к перевозчикам.

— Держи! — зло сказал богомолец и сунул деньги старшому. — От храма крадешь.

— Господь с полтины не обедняет, — равнодушно отозвался тот.

Волнуется береговой люд, и все же желающих переправиться на струге не больно много: отпугивает цена.

Высокая худая старуха подошла к перевозчику и сунула ему целковый.

— За меня и вон за ту кормящую, — ткнула костлявым пальцем в сторону матери с орущим младенцем на руках.

Кудлатый мужик с рваными ноздрями, дувшийся в буру, перемигнулся с сообщниками и не спеша поднялся. Двое оглоедов последовали его примеру. Они подошли к высокой старухе: атаман спереди, два других сбоку — и отрезали ее от толпы. Наступая, они оттеснили ее к краю урывистого берега, о который колотились волны.

— Гони мошну! — сказал атаман, и в руке его блеснул нож.

— Побойтесь Бога, добрые люди! — сказала старуха. — Откуда у богомолки мошна?

Острые глаза атамана ощупали лицо женщины, полускрытое платком.

— Ты ряженая! — проговорил он.

Рука его рванулась к горлу старухи и вырвала из-за пазухи золотой крестик.

— Только с жизнью, — сказала та. — Символ веры.

— Устала жить? — Щербатый рот насмешливо оскалился. Он затянул золотую цепочку вокруг дряблого горла. Старуха захрипела. И вдруг атаман выпустил крестик. Два вскрика слились в один, и два тела рухнули на землю. Их сокрушил пришедший на помощь богомолке громадного роста бородатый старец.