Обиженный полтергейст (сборник) - Алексей Смирнов

«Хорошо бы, тебя не было, – подумал Глеб. Или нет: пусть ты будешь, но где-то в отдалении, в полном здравии и порядке. Чтоб я это знал. А сам бы сидел себе на скамеечке и ни о чëм не думал. И был бы абсолютно спокоен, как скала».

Он отстегнул поводок, и пëс мгновенно умчался куда-то за помойку. Это совпадало с желаниями Глеба; хозяин сел, как и мечтал, на скамейку, достал папиросы и спички. Сентябрьское утро, тëплое и пасмурное, лениво просыпалось, готовясь перелиться в день.

Глеба обожгло: едва он занëс спичку над коробком, как вкрадчивый ночной голос напомнил ему, что он должен поднять камень. Камень же валялся рядом, под ногами, размером с детский кулачок, ничем не примечательный. Первой мыслью Глеба было его наподдать, но Глеб сидел, и потому полноценный пинок исключался. Собственно говоря, почему бы и не поднять? Ещë одно бессмысленное действие, каких миллион. Он подался вперëд, протянул руку, и камень лëг в ладонь. Справа зазвякало стекло; Глеб повернул голову и увидел, что рядом, на скамеечку, присаживается похмельный пенëк из недавнего сна. Нелепое создание уселось, в ногах у него, внутри целлофанового мешка, раскатились пустые пивные бутылки.

– Вот ты и нашëл философский камень, – заметил мужичонка, глядя прямо перед собой. – Что ж, с почином. Поздравляю, если не будет возражений.

Глеб понимал, что отвечать незнакомцу – полнейшая глупость, но как-то всë оно вязалось друг с другом – сон, камень, скамейка, Джим.

– Чего вы плетëте? – спросил он грубо.

Бродяга надсадно закашлялся, харкнул навозной слюной.

– Козлы всякие, – сказал он про что-то свое миролюбиво. – Ведь сами орали и орут: искать, искать! И не ищут. Че угодно делают, только не это.

Глеб решил не отвечать. Минут на пять его хватит, а после он встанет и уйдет сам.

– Книжек понаписали, трактатов, – сетовал прилипала. Глебу показалось, что слово «трактат» не должно содержаться в словарном запасе собирателя стеклотары. Значит, собиратель сумасшедший, из падших гуманитариев. То, что говорил мужичонка далее, укрепило Глеба в этом предположении.

– В ретортах – сера и ртуть, на столах – чертежи с пентаграммами. Адам Кадмон, да Тетраграмматон, ети их душу. А то еще расплодились мастера копаться в подсознании – дескать, камень – это метафора, иносказание. Дескать, суть – в обнаружении краеугольного камня внутри себя, химический брак разноначал. Дело-то в другом! Все же просто, как помидор.

– Ну, довольно, – перебил его Глеб, вставая. – Видно, нечем психов кормить, вот тебя и выпустили.

– Обои были дрянь, – не отставал вольноотпущенный псих. – Я бы на твоем месте их не слюнями растирал, а просто содрал бы совсем – и вся любовь.

Огорошенный Глеб сел обратно, разжал кулак и тупо уставился на камень.

– Я что хочу сказать, – мужичонка состроил гримасу, которая должна была, по его разумению, отражать мудрость, обретенную в тяжких муках и долгих скитаниях. – Некоторые вещи надо понимать буквально, как сказано. Поставлена задача: искать, значит, надо выйти на дорогу и примитивно, без задвигов и загибов, искать – как грибы. Или как детишки ищут желуди. Или как иголку в стогу сена. Я имею в виду: встань и иди. Только слишком это по-простецки, без подковырок, многим не нравится. Горд человек, любит ходить путями нехожеными.

Философ тяжело вздохнул, пошарил под ногами, осторожно поднял мешок.

– Стойте, стойте, – Глеб снова перешел на «вы». – Как вы узнали про обои? Кто вы такой?

Тот поднес к губам палец и с пошлой, манерной значительностью покачал головой. Глеб почувствовал себя героем скверного романа.

– В таком случае мне ваш камень не нужен, – сообщил он неуверенно. – Откуда мне знать? Вы, вон, мысли читаете. Может, и камень какой заговоренный, заряженный…

Бродяга поднялся со скамейки, огляделся и вместо ответа указал на стройный тополь с листвой, утомленной стареющей, пыльной зеленью.

– Красиво, правда? – спросил он у Глеба. – Чудо, а не дерево. Картинка. Поразмысли-ка над ней чуток. Сказав эти слова, мужичок отвернулся, поправил картуз и медленно побрел в волшебный край торговых павильонов.

4

Опустив камень в карман куртки, Глеб стал звать пса: «Джим! Джим!» Сосредоточенный Джим вылетел из зарослей акации и галопом понесся не к Глебу, а совсем в другую сторону. Разогнав безмозглую голубиную стаю, он притормозил, вывалил язык и поглядел на хозяина в ожидании оценки своих действий.

– Я тебе! – Глеб сказал это негромко, будто и не Джиму вовсе, будто следовал дурацкому, бессмысленному ритуалу – так оно, впрочем, и было. Предоставив пса самому себе, он перенес свое внимание на тополь. Тополь был и вправду замечательный: высокий, в расцвете сил, готовый к продолжительному безоблачному существованию. А невдалеке от него наблюдался еще один – посолиднее, поверженный на землю недавней грозой. Глеб обернулся, посмотрел, прищурясь, на свои окна, затем – снова на тополь, прикидывая расстояние. Да, все сходится: совершенное творение являлось источником опасности. Гроза была нешуточная, случись еще одна такая – и чудо природы врежется верхушкой точно в кухонное окно. Очередное подтверждение мысли, что сколько бы не было прекрасно прекрасное, разумнее созерцать его издалека. Пламя костра завораживает, но слишком близко подходить не стоит, и так – везде, во всем. Неплохо бы выйти вообще в какое-нибудь иное измерение и любоваться делами Божественных рук с безопасной дистанции, отстраненно и безучастно. В конце концов, любому может надоесть обжигаться. Жизнь как таковая – соблазнительный негаснущий огонь, и жадные до острых ощущений мотыльки летят, летят на свет.

У подножия тополя кто-то вырыл маленькую ямку – может быть, собака зарывала кость, может быть – ребятня играла в пиратов-разбойников и сооружала тайник. Глеб внезапно понял, что ему отчаянно хочется вложить камень в это углубление. «Башню свезло», – подумал он по этому поводу, вынул камень из кармана и положил в ямку. «Очень мудрый поступок. Пусть он тут и останется, и выкинем из головы сумасбродные россказни многоученого бомжа». Глеб отступил на пару шагов, в последний раз окинул взглядом дерево и пошел разыскивать Джима. Ловля пса заняла не менее пяти минут; когда Джим был пристегнут, Глеб поволок его домой, а пес сопротивлялся, как мог: упирался лапами в землю, пропахивая в ней жалкие бороздки, кусал поводок, наскакивал на хозяина, но его протесты были напрасны: нечего, нечего! Уже поднявшись на крыльцо, Глеб не удержался и опять поглядел на опасно-прекрасный тополь: на месте дерева образовался узор.

Не спуская с него глаз, Глеб нагнулся, нащупал застежку и отстегнул Джима. Тот возликовал и мигом унесся обратно, к одному ему известным сокровищам. Глеб медленно выпрямился и осторожно пошел к тому, что увидел.

Тополь остался тополем, но сделался как бы нарисованным на бумаге: будто некий коровий язык, истершийся в присказках, начисто слизнул третье измерение. И только теперь стало ясно, насколько лишним было это добавочное измерение, до какой степени надежно скрывало оно чудесную сущность растения. Это было дерево в себе, увиденное и воспроизведенное гениальным живописцем. Так мастера иконописи отслеживают лик за ликом бесконечно многообразную явленность одного-единственного святого – каждый переносит на доску что-то свое, лишь ему одному в достаточной полноте открывшееся. Сутью тополя оказался узор, в точности повторявший переплетения ветвей, мешанину листвы и даже солнечные блики, невозможные в пасмурный день. Глеб попытался обойти вокруг дерева в надежде уловить малейшие признаки материальности, раскрыть оптический обман, но всякий раз ствол являлся ему плоским. Это было изображение в чистом виде, лишенное даже микроскопических утолщений, которые неизбежны при рисовании реальными, на веществах основанными красками. В кроне дерева, несмотря на легкий ветер, прекратилось всякое движение, и шелеста листьев не было слышно. Исчезла и тень, хотя прозрачным растительный узор не стал. Особенно странной предстала ямка с мирно лежащим в ней камнем: она, окруженная бесплотными корнями, ничуть не изменилась, сохраняя глубину и ширину. И было понятно, что в нынешнем состоянии тополь уже не представляет никакой угрозы кухонному окну. Глеб протянул руку, коснулся ствола: кора как кора, слегка шершавая на ощупь, в мелких бугорках и выступах. Проведя ладонью вверх, он наткнулся на совершенно обычные сучки, при рассмотрении выглядевшие неровными пятнами. Впрочем, он ошибался: при внимательном анализе ощущений обнаруживалась некая незримая преграда, тончайший слой чего-то постороннего, расположившийся между рукой и объектом. Короче говоря, дерево никуда не делось, оно осталось прежним, но только приобрело новое качество в отношении восприятия Глеба. Оно жило само по себе, он – сам по себе.