Дневник. Том I. 1825–1855 гг. - Александр Васильевич Никитенко

общеполезным! В одном странноприимном доме графа Шереметева живет до четырехсот человек, существование которых проявляется только в том, что они едят, пьют и спят спокойным сном на счет класса производящего.

11 ноября 1826 года

Сегодня познакомился с известным государственным человеком, Петром Степановичем Молчановым. Ему лет за пятьдесят; он, к несчастию, лишен зрения, но лицо у него свежее. Он бодр, говорит весело, приятно и любит рассказывать анекдоты из прошедших времен. Узнав, что я из Острогожска, он стал расспрашивать меня о Владимире Ивановиче Астафьеве, с которым был дружен в молодости. Он довольно долго жил в Малороссии и говорит по-малороссийски как истый малороссиянин. Мысли его о нынешних государственных делах обличают большую опытность.

— Насильственными мерами, — говорит он, — нельзя сделать ничего прочного: можно только разве оторвать ветви злоупотреблений, тогда как надо истребить корни их. Правосудие еще не восстановится от того, что отдадут нескольких под суд. Прочные и основательные постановления, направляющие умы и дух времени, а не насилующие их, и просвещенная власть, охраняющая эти постановления, — вот что в настоящую минуту всего нужнее для государства. Я знал многих сенаторов, — сказал он, между прочим, — которые едва умели подписывать свое имя: мудрено ли, что в сенате, этом святилище правды, ее было всего меньше. Секретари делали там, что хотели. Государь деятелен; спасибо ему, но, повторяю, еще надо действовать постепенно и на самые причины зла.

В числе других анекдотов Петр Степанович рассказал следующий.

Некто Ваксель, член межевого департамента в Москве, был до того известен своим грабительством, что императрица Екатерина называла его Вольтером, ибо Вольтер значит по-французски (vol terre) похищающий от земли. На сего Вакселя сочинили в Москве сатиру, в которой нещадно обругали его, укоряя в лихоимстве. Обиженный пожаловался графу Алексею Орлову.

— Я не могу оказать вам никакой помощи, — отвечал ему тот, — но, если хотите, дам вам добрый совет, польза которого дознана мною на собственном опыте. Когда я был с флотом в Морее, то во всех европейских газетах обо мне писали, что я ничего не делаю, как только приказываю грекам делать свои бюсты и собираю антики. На что же я решился? Перестал делать то, в чем меня упрекали, и газеты замолчали.

Я целый вечер не отходил от господина Молчанова и с интересом слушал его. У деловых людей всегда чему-нибудь научишься, и никак не следует пренебрегать мнением о настоящем положении вещей тех, которые некогда сами участвовали в правлении.

12 ноября 1826 года

Слышно о больших преобразованиях по университету и о таких, между прочим, которые подвергнут учащихся большим стеснениям и по духу, и по форме. Юношество более всего недовольно первыми. Я употребляю все мое влияние на товарищей, чтобы сдерживать в них порывы негодования. Нынче кто благороден и неблагоразумен — тот гибнет.

Неужели в самом деле хотят создать для нас материальную логику, то есть навязать нашему уму самые предметы мышления и заставить называть черное белым и белое черным потому только, что у нас извращенный порядок вещей? Можно заставить не говорить известным образом и об известных предметах — и это уже много, — но не мыслить?! Между тем именно это и хотят сделать, забывая, что если насилие и полагает преграды исполнению вечных законов человеческого развития, то только временно: варвар и раб отживают свое урочное время, человечество же всегда существует…

14 ноября 1826 года

Был поутру у профессора Пальмина для просмотра вместе с ним записок по истории философии, составленных мною. Но у него — как это с ним часто бывает — встретилась какая-то помеха, и я ушел от него ни с чем. Зашел по дороге к Тяжелову, учителю корпусов юнкерского и кадетского. Странное дело! Этот человек сам учился и учит, а уже несколько раз просил меня делать для него кое-какие нужные сочинения. Теперь опять просил написать речь, которую он должен прочесть при начале своих лекций в юнкерской школе. Он, впрочем, не глуп и не лишен сведений, а только тяжел в мыслях, как и в обращении.

30 ноября 1826 года

Все предшествовавшие дни я был так занят, что не имел времени ничего занести в мой дневник. Нынешний год очень трудный по нашему факультету: предметов много, и некоторые, или, лучше сказать, все, требуют большого внимания. Сверх того я пишу диссертацию «О духе политической экономии как науки». План я начертал обширный и очень занят этим делом. От этого сочинения и от того, как я произнесу его публично, многое для меня зависит.

Между прочим, был опять у попечителя и ушел от него с новым: «Подождите!» Но ведь в сущности вся жизнь не что иное, как ожидание!

3 декабря 1826 года

Сегодня Д. Поленов, племянник нашего попечителя, просил меня от имени последнего побывать у него вечером, часов в шесть. Это неожиданное приглашение и обрадовало меня, и удивило, ибо после моего последнего свидания с попечителем я потерял всякую надежду на скорое облегчение моей участи.

Прихожу вечером. Попечитель объявляет мне, что теперь же может принять меня в свою канцелярию с жалованьем в 500 руб., так как отныне штат его утвержден. Главная моя обязанность будет заключаться в ведении переписки, требующей особенной обработки, — значит, я, собственно говоря, буду секретарем при нем. Я этим очень доволен:

500 руб. в моем настоящем положении чуть не богатство.

Попечитель уже поручил мне написать одну бумагу к министру и дал дело, которое должно служить для нее материалом. Дело запутанное. Надо хорошенько им заняться и написать как можно обстоятельнее. Бумага эта будет пробным камнем, по которому мой начальник должен заключить, стою ли я его забот. Итак, займемся поприлежнее.

5 декабря 1826 года

Попечитель, кажется, человек очень добрый. Он обращается со мною с той непринужденной вежливостью и добродушием, которые в начальнике заставляют любить человека. Я принес к нему сегодня бумагу, написанную мною к министру.

— Очень хорошо, — сказал он, — только я не желал бы давать о сем деле такого резкого мнения.

— Господин Б. действовал, может быть, и по совести, ваше превосходительство, — отвечал я, — но положительные законы против него: я старался согласоваться с ними.

— Но в сем деле еще много сомнительного, — продолжал попечитель. — Хотя г-н Б. и мой двоюродный брат, я, однако, во многом признаю его виновным, но не совсем так, как его обвиняет комитет.

Признаюсь, я подумал: «А, вот где тайна!» Я взял бумагу, переделал ее и опять представил ввечеру: она была на этот раз одобрена.

Мне поручили новое дело, потруднее первого. На