Ничей (отрывок) - Азамат Козаев

Тычок. Переминается с ноги на ногу, пазуха чем-то оттопырена. Добрый старик, беззащитный.

- Здоров я, Тычок. Твои коровы-то как?

- Были бы мои! - Тычок махнул рукой. Показал на свое оттопыренное пузо, заговорщицки мигнул.

Выглянул Иська.

- Кто тут? Вроде ведь все разошлись. Выдь на свет, не вижу.

- То я Иська, Тычок. Неужель не признал?

- Не признаю еще по тени-то. Не выучился. Чего надо?

- Ко мне он. - буркнул Безрод. -Иль шумим, постоялым людям спать не даем?

- Да ты никак питево принес. - Комель осветил маслянкой Тычково угловато оттопыренное пузо. -В корчму питево принес! Курам на смех!

- Таким поди разживись, потом и смейся.

- К себе иди, - Иська неприязненно оглядел Безрода. -там и шуми. Да и то не расходись. Не дома.

Тычок первый радостно засеменил в корчму, Безрод подобрав миску и чару прошел следом.

- Иди, иди. - прошипел Иська вслед. -Лети, ясный сокол, широко крыло.

Вино заморское Тычок просто-напросто стащил. Зазевался купчина, и подошел Тычок, худющий, точно жердь, а отошел уже диво как пузат, точно метнул в живот целого вепря. Целый кувшин стащил, еще давеча приходил, но стучал, заглядывал, только стон и услышал и пахло в каморке кровью и болью.

- А что и боль пахнет? - Безрод закусывал вино сухой коркой хлебной.

- Еще как! - неопределимых годов мужичок истово закивал головой. -Как корову забивают, хоть слеп и глух буду, хоть не увижу, не услышу - а все едино замутит меня. Так пахнет, что ноги уношу. А не приведите боги, рядом с сечей окажусь, так и рядышком могу полечь. Хоть не смотри и не слушай. Все едино чую.

- Поди все в городе знаешь?

- Все - не все, а нос сую куда могу. Жичиха говорит, мол, прищемят однажды.

- А ты?

- А я ей, мол, так-то однажды! Говорю ей, сколь, мол, живу, по правую руку всегда завтра, по левую - вчера, стою в сегодня, а однажды, говорю - это когда?

- Так когда же?

Тычок пожал плечами да состроил такую лукавую личину, что как ни грызла печаль, Безрод от души улыбнулся.

- Ни один княжий выезд небось не пропустил, а Тычок?

- Ни выезд ни въезд. Куда ж без меня? Меня княжь в лицо знает. Вот ехал из чужедальних земель летом, проезжал мимо, улыбнулся, кивнул, рублик бросил.

- Рад небось? Пропил?

- Чего ж радоваться? Улыбается княжь, а боль такую везет, что чуть не грянулся я оземь. Ведомо то, потеряй я сына, света белого не взвидел бы.

- Сына?

- Погиб в сече с урсбюннами. Словно тень стал наш княжь, затворился в тереме, носа не кажет, а ранее, сам видывал, молодых переплясывал. Первый в сече, первый в плясках. Духом ослаб, подкосила его сыновняя погибель. Кабы злой дух в душу не влез. Слаба стала нынче-то. Кто ж тогда на полуночников за нас встанет?

- Не кличь, опамятуется. Лишь бы зло из души не избыл. А с ним и полуночника повоюет. - Ничей ухмыльнулся. -А зла - черпай не вычерпаешь.

- Зла не чую, а вот боли столько, что обхожу княжий терем десятой стороной. Здравица тебе, Безрод! - Тычок до дна осушил чашу. Безрод вернул здравицу, поставил чару на бочку, призадумался. Злой дух ждет слабую душу, подстерегает и впивается, только пробьет в ней брешь горе, только начнет из нее черными ветрами выдувать молочный дух счастья, только начнет безлюдеть и дичиться душа, только начнет из нее тепло счастья уходить. И не всяк сам запахнет душу, поставит заслон черным ветрам, отпугнет злого духа, а бывает и так, что бьется человек, бьется, всю жизнь латает дыры в собственной душе, да и устает. Просто махнет рукой и отчаивается. Надсаживается. То-то лютует княжь, рвет душу в клочья, ждет полуночников, жить боле не хочет. Первый в плясках, первый в сече, вот и убежит на резвом коньке далеко от своих, врубится в самую гущу, да и сложит ненавистную, памятливую главу. А самое-то милое для княжа дело теперь - возьми его Стюжень, разложи на коленях, да и оходи ладошкой, даром ли та ладошка с заступ? Молод еще княжь, будет еще сын, а сомневается - так и запустить бы Дубиню в княжьи покои, к девкам под бочок, то-то забрюхатела бы половина!

Разошлись далеко за полночь. Тычок радовался, будто сам годов малых, будто дите беспортошное еще. И ведь не выпил один, дождался, хотя мог. Еще вчера мог, когда приходил и застал только темень в каморке, да запахи крови и боли в воздухе. Ох, Тычок, Тычок, все сокрушаешься, мол, некому за тебя на полуночников встать! Не сложи с себя пояс, не сойди с ратной дорожки - встал бы за тебя, только за тебя и встал бы! А перед самым своим домом вдруг уткнулся неопределимых годов мужичок лицом Безроду в грудь, и что-то горячо стало и мокро. Безрод смотрел сверху вниз на седую, трясущуюся голову на худой шее, погладил макушку, обнял. Уж так не хотелось домой идти старику, а как глянул снизу вверх красным, слезящимся глазом, тут будто и накинулись разом на Тычка все года его. Долго не мог успокоиться, плакал тихонько, чтобы не дайте боги, Жичиха не услышала, не вышла, да за руку в избу не втащила. Некому выплакаться старику, давно копил, стоит, плачет будто у сына на груди. А был ли сын у тебя, Тычок? Верное был, да голову сложил.

- Помру скоро. - всхлипнул Тычок. -Чую.

- Рано собрался. Есть еще дела на этом свете.

- Чую. - замотал головой старик. -А помру никто и не заметит. Только коровы. Помычат, помычат да и привыкнут.

Сумасшедшая мысль пришла в голову, будто мрак полуночный осветила.

- Нет, Тычок, уж ты погоди, зажми душу-то. Держи крепко, не отпускай.

Старик с такой надеждой взглянул сквозь слезу, что у Безрода самого душа колыхнулась. А не много наобещал-то? А не получится? Уж как пить дать помрет несчастный старик от разбившихся надежд. Безрод смотрел в красные стариковские глаза и растягивал рот в глупой улыбке. И не могла она быть иной, улыбка эта. Все, нет пути назад. Уже нет. Еще мгновение назад была, а теперь надежду эту вырвешь из Тычковой души только вместе с радостно забившимся стариковским сердцем.

- Иди, Тычок. Утро вечера мудренее.

Старик тихонько притворил за собой дверь и исчез в глубине избы, точно мышь, невидимый и неслышный. Страшнее бабы зверя нет... Но что страшный зверь для храброго сердца?

Безрод возвращался неспеша, глубоко вдыхая уже тронутый осенним хладом воздух. Скоро грянет зима. Безрод любил зиму, душа природы и собственная душа в один голос пели ту же грустную песню и ни одна не фальшивила. Грусть. Тоска. Холод. И снаружи и внутри. Время, когда Безрод жил в и ладу со всем миром. А из тени амбара, в ладу с теменью переулочной, в ладу с безлунной ночкой выметнулись двое. Руки с занесенными ножами, такими только свиней и резать, резко пошли вниз, уже пороли воздух, аж свист шел на весь тупик, не кричали, горла не драли, не стращали, не требовали кошель. Сердцу и разу не ударить, как быть бы Безроду распоротым натрое. Сзади еще двое из темноты изникли, не били, только ножи вготове держали. А что - добьют.