Точка росы - Александр Викторович Иличевский

центре Сан-Франциско, в одном из самых тёмных переулков города. Три месяца мы не могли оторваться друг от друга, будто наша общая кожа была припудрена лучшим веществом на свете. Мы занимались любовью, заказывали пиццу и пиво, иногда выходили потолочься на Embarcadero, плакали, обвиняли, умоляли, прощали и клялись друг другу в вечной любви.

Что ж? Любовь вечна, пока длится. Нам хотелось с кем-нибудь общаться. Нам хотелось, чтобы кто-то видел, чтó происходит с нами. Наша свадьба нуждалась в свидетелях.

Дальнобойщик, бросивший свой грузовик, который угощал нас бурбоном — и дрых на заднем сиденье. Студент, превративший машину в кальян. И какой-то бедолага, кутавшийся в промокший спальник и заснувший, стоило ему только согреться. Он выпал с заднего сиденья, когда мы остановились на заправке. Шагнул в распахнутую дверцу и растворился в тумане, смешанном с дождём. Приволакивая ногу, он пошёл между кустами, и завеса испарений, тянувшаяся над лужком, сделала его невидимкой.

Снова мы мчались, то и дело на стыках шоссейного полотна поджимая колёса, поднимая столбы брызг. По мере приближения Сьерры дождь леденел и превращался в снег.

Власти округов не тратились на расчистку дорог.

По обочинам появились вешки, благодаря которым водитель снегоуборочного вездехода мог различить края дороги.

В пути меня порой одолевают видения, и не только потому, что кусок моего мозга, в который зашит программный чип, сдан в аренду вычислительной корпорации: она прогоняет на нём свои игры для богачей или ищет инопланетян, расшифровывая следы вспышек сверхновых звёзд. Кто его знает? Иногда он бросает в качестве прикорма особый код, от которого я торчу понемногу…

Это началось давно, ещё в юности, когда я каждую неделю носился вдоль океана между Сан-Франциско и Санта-Барбарой, где моя девушка училась в университете. Я брал с собой запас сенсимильи, так что на середине пути мне начинало казаться, что я сижу на крыше автомобиля и рулю ногами.

«Всё, вам дальше нельзя», — твердил внутренний голос, и ничего я с ним не мог поделать, потому что он говорил правду, я давно подозревал, что мы с самого начала зашли далеко и теперь лишь увеличивали расстояние между нами и Богом. И дело было не только в оглушительно низко пролетавших над шоссе драконах с ало-раскалёнными, оставлявшими чёрный дымок соплами.

Одно из видений детства: мы с отцом путешествуем по лесам под Коломной и вдруг ступаем на поляну, полную цветов. Это какое-то уникальное явление — столько полевых цветов в одном месте, распустившихся одновременно. Представляете сонм изящнейших созданий — букет размером с теннисный корт? Мы стоим посреди этого великолепия, слушаем жужжание насекомых, не в силах вымолвить ни слова. Поляна благоухает и светится. Никогда после я не видел ничего подобного. Осторожно мы покинули это место, не сорвав ни единого цветка…

…И я попытался выровнять дыхание. Отошёл от машины в лес, поднимая и опуская руки, глубоко вдыхая, но, снова сев за руль, через некоторое время обнаружил себя в таком состоянии, будто мы провалились где-то по дороге и движемся к центру планеты, так что нам светит подземное цыганское солнце.

— Вот круассан, вот кофе, — сообщил я, когда снова сел в машину, спрятавшись от секущего округу звука вертолётного винта.

— Бич божий, — сказала Мишель. — Всех нас жалко. И времени жалко. Жалко смотреть, как мы тут мечемся.

Мы поедем, мы промчимся сквозь леса, тоннели, горы, мы проткнём Сьерру нашим упрямством, не переживай, откуда, Господи, появилась эта муха, мы завезли её в прохладные горы, и она ещё не оцепенела, нет, не выпускай её, пусть будет с нами, скоро заснёт. Озёра Тахо, Пирамида, подземные озёра тектонического сна. Так почему же Примо Леви покончил с собой, а Виктор Франкл тысячи таких, как он, спас, втолковывая, что надо попросту держаться. А этот опрокинулся в лестничный проём, и никто не способен сказать, что он сделал это только ради того, чтобы мы сидели здесь с тобой и, пробиваясь сквозь облака и туманы, судачили, предполагали.

Господи, какие мы всё-таки хрупкие, эта муха попросту танк в сравнении с нами. Мы живём, только когда встречаем себе подобных, с той же планеты, и нам удаётся полюбить. Забивай, взрывай, не забывай о ближнем. Если бы не трава, если бы не поля травы, которые я скосил своим дыханием. Какое счастье, что это случилось с нами. Я так и вижу себя на коленях перед сундуком волшебства, он открывается, а там вместо сокровищ — битком обезболивающие. Вся жизнь, любовь в ней тоже — то, что делает существование меньшей болью. Так мы устроены, в этом и есть Плотин, в этом Блаженный Августин, писавший: если бы птица была бы легче воздуха, мы бы её не поймали; так и мы покуда легче боли.

Твой полуоткрытый влажный рот. Когда мать обижалась, она замолкала и поджимала губы, так что нижняя слегка выпячивалась. Мы стоим в очереди перед тем, как нам за полсотни наденут на колёса цепи. Очередь тянется, и немного смешно, поскольку уж что-что, а заснеженные дороги у меня в крови, и не важно, какого привода машина — переднего или заднего, всюду есть опыт, куда крутить, куда выворачивать, как управлять заносом с помощью педали газа. Но главное — никогда не говори «никогда». Есть старые пилоты, и есть бесстрашные пилоты. Однако никто не видел старых бесстрашных пилотов. Ты понимаешь? Ты передаёшь мне Jefferson Airplane, и мы счастливы встретиться взглядами, мы сейчас заговорщики.

Отсвет гнилой воды, и над ней мелькнула летучая мышь, неловкого полёта, как скомканный лист бумаги, порхнула туда и сюда, пропала. Раскрывшийся Сезанн, красным по чёрному, достать белил и расплескать, ведь столько солнца в распахнутом окне, заросшем трёхцветной бугенвиллеей. Мы плетёмся по обочине, расшвыривая то, что снегоуборочная машина выпрастывает из-под себя. Муха притихла на торпеде, изучает невиданное, множит фасеточным зрением — высоченные ели, засыпанные снегом, вздыхающие под тяжестью обвалившегося серебра. Заиндевевшие бензозаправки, нерасчищенные дорожки к подъёмникам на Sugar Bowl.

В конце концов, кто виноват, метель, провидение, любовь, но я свернул на 174-ю дорогу, а потом на 49-ю, в сторону Медвежьей реки. На что я надеялся, на ночлег под соснами, потому что невозможно было вот так проламываться сквозь стену снега, в конце концов я бы свалился с полотна или нас снесла бы слетевшая фура.

И я привалился на обочине, кто же нас откопает? На дорожном знаке, под который я сунулся, как под вешку, значилось: Bear River Pines. Здравый смысл говорил, что нельзя покидать автомобиль, что через сотню шагов нас завалит мокрым