Седьмой урок - Николай Иосифович Сказбуш

пижонов: разгалделись, модники желторотые! Перекладывают пирожные на тарелке, ворожат, приговаривают. Костюмчики — шик, галстуки сверкающие. Папаши зашибли деньгу — сынаши прошибают.

А мальчишки продолжают шаманить над тарелкой с пирожными.

— Он сюда на вираже…

Сергей, оставя чашку с недопитым кофе, навис над мальчишками.

— …Он сюда, а ты его сюда, рывком!

И показывают на пирожных, как все это должно было произойти.

И вдруг над их головами:

— Здорово!

Незваный-непрошеный, ворвался в их спор долговязый парень.

— Здорово, мальчики! Чапаев картошками боевой путь намечал. А мы, слава богу, уже до пирожных доросли. Достижение!

За столиком притихли.

И вокруг притихли посетители.

Потом один из ребят неторопливо приподнялся.

— А если правильно отметить, не очень красиво в чужие тарелки заглядывать!

— А если правильно отметить, с каждым пижоном не собираюсь про красоту разговаривать.

— Ну, насчет пижонов поосторожней, — вскочил из-за стола второй паренек, — а то, знаешь, можно и схлопотать!

Ссора, неожиданная, нелепая, мало-помалу разгоралась.

Сергей обычно избегал всего, что могло поломать его новую жизнь, а тут вдруг ни с того ни с сего сам полез на рожон.

За соседними столиками нарастал шепоток. Какой-то в модной шляпе, грузный, задубелый, возмущался: куда смотрят дружинники!

Куда смотрят!

Схватившиеся парни не видят и не слышат ничего. Еще одно неосторожное слово, несдержанное движение, и полетит к черту хороший вечерок. А может, и не только вечерок…

Что-то в глазах долговязого парня, в его словах подсказывало Катюше: не обычная хулиганская выходка, что-то иное… В следующее мгновение она была уже рядом с заводскими ребятами.

— А мы, помнится, встречались в клубе машиностроителей! Не ошиблась? Механический цех? Фрезеровщики?

Обращалась к ребятам и украдкой поглядывала на долговязого, как воспримет ее слова, разгадала его или не разгадала, как отнесется к тому, что перед ним рабочие, заводские ребята?

Один из пареньков оглянулся — нетерпеливое, неспокойное движение, отойди, мол, отскочи, девушка!

Но другой, более покладистый, ответил добродушно:

— Токари-пекари. Автоматчики. В общем — рабочий народ.

Едва долговязый заслышал это «в общем — рабочие», отступил, потупился.

И заводские пареньки притихли — острая минута миновала. Один из ребят проговорил примирительно:

— Между прочим, при подобных обстоятельствах джентльмены непременно извинялись!

— Ладно, считай, состоялось, — буркнул долговязый и отошел к столику, но обосновался подальше от заводских и поближе к тому краю, где осталась чашка Катюши.

— Прикажете вынести благодарность? — проговорил он, когда Катюша вернулась к своему кофе. — Вы, должно быть, из Армии спасения? Должно быть, и псалмы распеваете?

— Давайте без псалмов!

— Понял. Сознаю. Но, представьте, с детства ненавижу пижонов.

Разглядывал Катюшу, как разглядывают диковинку:

— А вы молодец. Раскусили меня. И всю картину. Похвально.

— Противно было смотреть. А вам не противно портить жизнь себе и людям?

— Простите, вы что здесь… — он пересел за столик Катюши и продолжал, понизив голос: — вы здесь по поручению? Актив направил?

— Нет, самостоятельно. Люблю черный кофе, но ленюсь готовить.

— Понял. А вы заметили, все ангелы-спасители брезгуют земными делами?

— Ну, что ж, у каждого своя специальность.

— У одних специальность приготовлять, у других — распивать?

И, не откладывая, счел нужным представиться:

— Сергей Сергеев. Возможно, пригодится вам для отчета. Например: «Что такое молодежь и как с ней бороться».

— Мелко! А у вас, простите, какая специальность?

— Студент-вольнослушатель. В смысле — не всегда слушаю. Из этих, знаете, гуманитарное направление.

— Трудновато вам придется в гуманитарном направлении.

— А вы полагаете, что Макаренко закончил институт благородных девиц?

— Я полагаю, что Макаренко в ваши годы был безупречным коммунистом.

Заводской паренек подошел к ним с тарелкой, предложил Катюше пирожное:

— От нашего стола вашему столу.

— Историческое пирожное, — сощурился Сергей.

— Повторяетесь!

На улице фыркнул и заглох мотоцикл, — в кафе влетел Руслан Любовойт, ворвался вместе с гулом улицы, подскочил к Сергею:

— Видел сейчас твою модерную! Развалилась в машине принцессой. Рядом с ушлым боярином. Куда та-ам! А ты, чудак, переживал!

И выскочил из кафе так же внезапно, как ворвался.

Тася приняла товар, перетащила ящики в подсобку, аврал почему-то всегда сваливался на ее плечи. Вернулась к буфету — навстречу огненная косынка:

— Ой, Тасенька, что тут было! Мальчишки чуть не подрались. Наш Василь и длинный студент. Он сумасшедший, этот студент. Клинический. Ко всем придирается. И с Катюшей громко говорил. Представляешь, с нашей Катюшей!

— С Катериной Михайловной, — строго поправила Тася.

— Я ж и сказала с Катериной Михайловной. Разве я не так сказала? — И вслед за тем скороговоркой: — Представляешь, только и слышно было: я, я, я! Просто ужас какой-то. Прямо, как наш Эдька Перепуткин.

— Какой еще Эдька?

— Да наш неисправимый. Которого все исправляют.

— Болтаешь все, — озабоченно глянула на сестру Тася, — толком можешь рассказать?

— Я уже сказала, он клинический, этот студент.

— Не смей отзываться о человеке, которого не знаешь.

— А ты знаешь?

— Он принципиальный. Очень. Всегда на принципе.

— Да почем ты знаешь?

— Можешь поверить. Я же слышу человека. И главное, ступай домой. Нечего торчать. Постой… — Тася неспокойным взглядом окинула зал, — а где же Сергей? Погоди, Марина!

Но огненный платочек мелькнул уже на улице.

Сергей догнал Катюшу.

— Простите меня… Но как-то все получилось. Не хочу, чтобы вы нехорошее обо мне думали.

— А вы странный человек, Сережа.

— Не знаю… Да это не важно.

— А что важно, Сережа?

— Я сказал: не хочу, чтобы плохое думали.

— А что думает о вас ваша модерная?

— Да никакая она не моя. Случайно увидел. Мимо прошла. Бывает так: глянешь человеку в глаза и станет тревожно. Я всегда тревожное угадываю.

— Послушайте, Сергей, вам не кажется неуместным ваше поведение?

— Неуместным? Да, конечно. Неуместно! Слово какое жесткое. Не у места. Знай свое место, свою полочку. Не смей! А я и не смею. Всего лишь не хочу, чтобы решили обо мне раз и навсегда!

Он нервничал, что-то доказывал, о чем-то спорил; это было навязчиво, нелепо, но он не походил на любителя уличных приключений.

«Что ты за человек? Что выбило тебя из колеи? Почему цепляешь каждого встречного вместо того, чтобы вернуться на свою дорогу?»

— Вот вы явились в наше кафе, — продолжал Сергей, — наверно собираетесь молодежные вечера устраивать. Чашку кофе с поэзией. Ну и прекрасно, устраивайте. Организуйте. Но только молодежное, молодежное, а не для молодежи. «Для» — это всегда плохо, всегда благотворительно: для бедных, для сирот, для престарелых. Понимаете — народу, — это всегда великое. Это революция, наука, служение, подвиг. А «для» — это все равно, что  д л я  простонародья. Крохи со стола. Для меньших братьев, для недоросших. А я не хочу быть недорослем. Недоросль — привилегия. У дворян. А я без привилегий.

— Вы новейший разночинец?

— Нет, вовсе без чинов.

Сергей вдруг оглянулся — неожиданное резкое