Цвет черёмухи - Михаил Варфоломеев

— Ты городской, а я деревенский. — Усольцев уже не мог сидеть и выскочил на середину. — Мне тут надо. В городе-то я вообще пугалом буду. Если честно, конечно, хватка у нас есть, а зачем она? Что я там буду защищать?

— А тут? — спросила его быстро Рита. — Тут-то ты кого защищаешь?

— Тут я себя защищаю. Того защищаю, который маленький во мне! Я вот в прошлый раз с Надей тут спорил…

— Чокнулись они на ней! — вырвалось вдруг у Лены. Надя вспыхнула. И тут случилось неожиданное. В комнату

вошла Катя в струящемся с нежно-лиловыми цветами платье, в босоножках на высоком каблуке. На шее был повязан

сиреневый платочек. Она вошла, несмело улыбнулась как-то всем и никому.

— Извините, что побеспокоила… Сомов вскочил:

— Проходи, садись.

— Спасибо. — Катя прошла под взглядами всех.

От её длинных и сильных ног, от её тела веяло силой и здоровьем. Она села рядом с Надей и взяла её руки в свои. Впервые Сомов увидел их вместе. И если Катя была хороша какой-то стихийной, диковатой красотой, то Надя была прекрасна классически. Это сразу понял Сомов, как только они оказались вместе.

— Две грации! — воскликнул Цыпин. Катя повернулась к Сомову:

— Там девушка одна… Если можно, я приглашу её? Её знают.

— Кто такая? — заинтересовалась Рита.

— Да кто? — воскликнула Лена. — Будто не знаешь? Роз-ка, конечно! Розка всегда ошивается около Надьки!

Сомова раздражала эта хамоватая Лена. Он видел, как страдал от поведения жены Усольцев, но это настраивало Сомова и против него.

— Позови, конечно…

Но звать не пришлось. В комнату вошла Лукерья, а рядом с ней девушка лет восемнадцати с белым, без кровинки лицом, на котором болезненно кривились крашеные губы. Глаза у неё были разного цвета. Один темный, другой зеленовато-серый. Волосы — как лён. В белом застиранном платье, кедах — она походила на девочку-подростка, которую неожиданно вытолкнули на сцену. "А ведь она по-своему красива", — подумал Сомов. Роза поискала глазами, увидела Надю и, совершенно не меняя выражения на лице, подошла к ней.

— Я тебя во сне видела! — Голос у неё оказался низкий, будто простуженный. — Ты чё? Мужика любишь? Я его во сне видела. — Она вдруг в упор посмотрела на Сомова. — Во! Его любишь! — Роза широко улыбнулась. Зубы у неё были ослепительно белые. — Ты чё там сидишь? Иди сюда! Меня Катька привела. Я тебя искала, а Катька привела. Катька, дай мне духов, что раньше давала!

— Дам. Приходи, дам. Роза взяла табурет.

— Пойду сяду… — И села рядом с Бляхиным. — Я у Яшки живу. Я у тебя жить не буду. У тебя мать дерётся!

Приход Кати, а потом Розы развеял назревающий скандал. Стали расспрашивать Катю, как там в городе. Потом расспрашивали Розу. Та простодушно рассказывала о своей жизни. Надя отъехала к окну и смотрела на далёкий лес. К ней несколько раз подходила Катя. Все видели — что-то тут происходит, но никто не догадывался, что именно.

Лукерья с Марьей Касьяновной по своей давнишней привычке сидели на лавочке у ворот. Сидеть любили на Марьиной лавке. Осталась она ещё от той, первой постройки. Лавка была широкой, из одной толстой плахи. Были у неё и перильца, обвитые гирляндой цветов, вырезанных из корня. Спинка, также сплошная, была резной. В селе знали, что, отбыв срок наказания, заметно постаревший князь отдал дом и имущество молоденькой Агафье и Иллариону Истоминым. Говорили, будто бы они были ему детьми. Да и то верно, фамилии-то им сам князь дал. Иллариону шёл тринадцатый годок, и он служил в доме князя. Когда хозяин уехал, Агафья доращивала брата, потом вышла замуж за богатого промышленника из Иркутска. Прожив с ним две недели, померла. Илларион же остался в селе, жил тем, что открыл школу, учил детей. Мужу Марьи Касьяновны Илларион приходился прадедом. Сказывали, что женился он на девушке необычайной красоты, но всё время тосковал, писал куда-то письма. А дом переходил от одних Истоминых к другим.

Старухи любили вспоминать что-нибудь из своего далёкого детства или из юности. Охотно вспоминали костры, что жгли ребята на конце деревни, гармошку, балалаечки.

К вечеру духота усилилась, едва струился со стороны тайги прохладный воздух. Однако стало ясно, что быть грозе. Марья, жалующаяся на сердце, и в этот раз почувствовала, как оно барахтается в груди, словно хочет выскочить наружу да глотнуть свежего воздуха. Сразу сделалось тошно, а тело липко покрылось испариной.

— Ох, Лукерья, одна беда, всё думаю, упаду, помру, а что с Надей будет?

— Дак ты не падай да не помирай! Мы как коров загоним, чаю со смородиной да валерьяной набухаемся — вот оно и полегчает. К грозе, должно быть, дело… — Лукерья поглядела на небо, но оно было чистым. Однако листья на черёмухе сникли, да и берёза не колышет ветвями, а ждёт чего-то.

— Слышь, Лукерья, Катька-то Мамонтова досель к тебе никогда не ходила, а тут к Наде, гляжу, пришла, после с Розкой — к тебе!

— Гуляют! Пускай себе гуляют… — Не стала Лукерья рассказывать Марье ничего. Однако она знала, что у каждой жизни своя стёжка. Где какой стёжке встретиться, а где разойтись, никто не знает, да и гадать не стоит.

— А до чего хороша Катька-то! — продолжала Марья. — Прямо кино какое-то!

— Надо бы Розке платье какое сыскать. Погляди Надино какое. Ей как раз от Нади будет. Нехорошо ей в белом. Прямо мертвец какой ходит!

В это время из Лукерьиных ворот, легка на помине, вышла Роза.

— Розка, поди сюда! Поди, доченька! — позвала её Марья.

Роза, ставя ноги ступнями внутрь, пошла, покачиваясь, к ним.

— Вы чё зовёте? Вам чё надо?

— Ты завтра приходи, я тебе платье дам да кофту! Придёшь?

Роза присела на корточки и поглядела на старух своими разными глазами.

— Приду… — Потом неожиданно захохотала, обнажив свои белые зубы. — А твоя Надька-то этого чужого любит!

— Так что? Пусть и любит, — не стала возражать Марья. Роза вздохнула:

— И ко мне в Линьках один рыбак зимой пришёл. Толстый и с машиной. Хотел любить, а сам проспал всю ночь. Зря я его караулила! Чужой-то — твой, Лукерья, да?

— Мой.

— Красивый! Его Катька уведёт! Я Катьку голой видела! Мы седни с ей на речке мылись. Рыбы и те, однако, колом повставали! Прям как камень тело у ей! А чё жаркое, то жаркое!..

— И скажи на милость, дурочка, а понимает! — удивилась Лукерья.

— Не дурочка я! Ты вечно, тётка, выдумываешь! Это вот Яшка — тот дурачок. Он дерётся! — Роза подскочила: — Мурашки по ногам забегали. Счас жених выйдет.

И действительно вышел Бляхин. Не сказав ни слова, он, согнув шею, пошёл по улице.

— Седни Яшка рыбу ловит, будет меня ухой кормить! Чё-то на голову давит… — Роза вдруг подошла к Марье и поцеловала её. — Не скажу, а знаю — ты тайну имеешь! Всю тайну сама поймёшь! — И, вновь грубо захохотав, Роза побежала следом за Семёном Бляхиным.

На верху горы показалось стадо, и сразу же из Лукерьиного дома стали расходиться гости.

Подоив корову, Марья Касьяновна часть молока перегнала через сепаратор, часть поставила кваситься. Надя ушла в свою комнату и, подъехав к письменному столу, открыла дневник. Сегодня с самого утра она жила неспокойно, всё чего-то ждала… И вот под вечер к ней пришла Катя… Она ничего не говорила, а просто села и смотрела на неё. Тогда Надя не выдержала и спросила: правда ли, что она

любит Егора? Катя ничего не ответила, но всё было ясно… И вдруг она сказала: "Я-то, может, и люблю его, а вот уж как он, не знаю. Ты тоже ведь его любишь?" — "Люблю, — призналась Надя, — только что я? Меня ведь и в расчёт брать не надо".

Сейчас, оставшись одна, Наденька горько сожалела, что сказала тогда эти слова. Но она их сказала потому, что всё чаще и чаще думала о том, что, конечно, она навсегда прикована к своему креслу! И всё же каждое свое утро она начинала с гимнастики. Проделывала упражнения два часа подряд. От этого у неё сильно развились руки, укрепился торс, ноги же по-прежнему оставались неподвижными. Она могла выпрямить их в коленях, могла встать, но сделать хоть один шаг ей не удавалось. Она стала замечать, что ноги её худеют… Всё её юное существо протестовало! Наденька не видя смотрела в свой дневник и думала, что если её любовь к Егору безответна, то жить не стоит. Она так и написала: "Жить не стоит, если в жизни нет любви!" Захлопнув дневник, Надя выехала из комнаты. Бабушка сидела на кухне и, задумавшись, смотрела в окно.

— Бабушка! — крикнула Надя. — Я не могу больше так жить! Ну зачем, для чего я живу, милая? Если это наказание, то за что? Скажи, может быть, ты знаешь? За что?!

Наденька разрыдалась, и Марья Касьяновна разрыдалась вместе с ней горько, как никогда прежде. Где-то далеко заворчал гром. Раскаты его приближались. Всё вокруг потемнело, стихло на мгновение и вдруг оглушительный треск, словно небо раскололось. Через всё небо от горизонта до горизонта с запада на восток стремительно пролетела ослепительная молния. Следом вторая, третья. Надей овладел ужас, её сковал страх перед всесильной и грозной природой. А небо всё сотрясалось от грома и молний, но на землю не упало ещё ни одной дождинки. И вдруг Надя стремительно выехала за дверь, потом за ворота. Она ехала к Егору.