Звездный час майора Кузнецова - Владимир Рыбин

Кузнецов и сам думал об этом, когда вчера на его глазах боец поджег танк. Вышло это, правда, неожиданно для самого красноармейца. Бежал, как все, торопился укрыться в лесу. И вдруг запнулся. Едва вскочил на ноги, как снова упал: размотавшаяся обмотка зацепилась за коряжину. Пока отцеплял, танк оказался совсем близко.

— Куда было деваться? Вот и кинул «слезами», — оправдывался боец.

— Чем кинул? — удивился Кузнецов.

— Это мы так бутылки с горючей смесью называем — «слезы горючие». Гранату бы хорошую, я б ему враз гусеницу перебил, а так он сколько еще проехал, пока подбили...

Еще вчера Кузнецов подумал, что неплохо бы обкатать танками всех бойцов, чтобы приучить их подавлять страх при виде надвигающейся грохочущей громадины, чтобы каждый поверил: можно уничтожить танк, даже если ты сошелся с ним один на один в открытом поле. Думал всем показать сожженную машину, и чтобы тот боец был возле нее за экскурсовода, рассказывал, как это у него получилось. Но не оставалось времени даже на такие экскурсии. Нынешней ночью полк должен выйти на исходный рубеж, с рассветом атаковать и в течение дня развивать наступление в глубину обороны противника.

— Да нету у них никакой обороны. И траншей тоже нет. С ветерком наступают, — говорил комполка. — Эх, было бы у меня сил поболе, я бы их научил окапываться.

— Научим! — сказал Кузнецов, ударив кулаком по мягкому брустверу. Запахло иссушенной в пыль землей. Из темноты снова выпорхнула ракета, осветила сырую лощину, затянутую жидким туманом.

— Я бы подобрался тихо, снял часовых и в ножи их, в ножи!..

— В штыки?

— Нет, в ножи, — упрямо повторил он. — В штыки— это когда атака. Но тогда они берутся за автоматы и открывают такой огонь, что до штыков и дело порой не доходит. Именно в ножи, чтобы подобраться незаметно, обложить и по сигналу разом вырезать их всех к чертовой матери!

Кузнецову вспомнилась брошюрка «Беспримерное вероломство фашистских варваров», которую давал ему комиссар, чтобы «подковался». «Гитлеровские полчища — это армия загнанных силой и обманом германских рабочих, крестьян и интеллигенции, которым чужды завоевательные цели фашистских варваров», — говорилось в брошюре. «Если немецкая армия— лишь толпа обманутых, то кто же зверствует на советской земле? — думал он. — Ведь из-под палки воевать нельзя. Будет взрыв, как в паровом котле, доведенном до критического давления. Если они обманутые, то почему не попытаться раскрыть им глаза на правду? Было ведь такое. Открыли же глаза корниловским головорезам в семнадцатом году, тем же немцам в восемнадцатом. Сколько бывало, что побеждали не оружием, а словом? Были же братания в первую мировую. Были восстания на французском флоте. Были массовые забастовки докеров в портах с лозунгом: «Руки прочь от Советской России!» Что же изменилось с тех пор? Где знаменитый германский пролетариат?»

Вопросы, вопросы, и нет ответов. Есть что-то страшное, накатившееся вдруг, что и войной не назовешь. Думы приходили по ночам, когда не спалось. Лежал с открытыми глазами, смотрел в звездное небо и думал, думал.

Однажды рядом прилег комиссар, долго ворочался в темноте, потом спросил:

— Не спишь, Игнатьич?

— Думы одолели.

Кузнецов повернулся к нему и заговорил горячо и торопливо, словно спешил выговориться.

Комиссар ответил быстро:

— Слово, конечно, сила, но бывает, когда пулемет — лучший агитатор. Сейчас как раз такой случай.

— Но ведь нужно же объяснение? Хотя бы для себя?

— Почему для себя? Все об этом спрашивают.

— Что же ты отвечаешь?

— То же самое. Когда на тебя нападает бандит, что ты делаешь? Выясняешь его биографию? Не-ет, ты даешь ему по морде, а потом уж спрашиваешь, что он, собственно, от тебя хочет.

Кузнецов засмеялся:

— Прост ты, комиссар, завидно прост.

— Сложность нынче — роскошь. Она, как путы на ногах, — далеко не ускачешь. И тебе советую: не ломай голову понапрасну, спи. Твоя голова для боя нужна.

— Знаю, друг ты мой комиссар, все знаю. Но ведь человек же я. Вот был бы такой выключатель — щелкнул, и думай о чем положено.

— Должен быть такой выключатель. А у командира в первую очередь.

Тогда Кузнецов сумел выключиться. Да и не было времени для долгих дум: усталость валила с ног. И теперь в ночи перед атакой, вспомнив и ту брошюрку, и тот разговор с комиссаром, он снова сказал себе, что не слова, не рассуждения нужны, а уничтожающий, пусть даже жестокий удар, ибо заставить думать этих «обманутых» можно только, поставив их на грань гибели. И тогда, именно тогда, не раньше, мы вернемся к обычным нашим правилам «военной гуманности».

Перед рассветом передовые взводы просочились в расположение противника и завязали бой. Подтянувшиеся к этому времени на рубеж атаки батальоны ринулись вперед и обложили небольшую деревеньку по ту сторону леса.

Кузнецов на мотоцикле проскочил лес, где еще гремели выстрелы.

— Комбата ко мне! — крикнул он красноармейцу, торопливо окапывавшемуся на опушке.

Старший лейтенант Байбаков вынырнул из кустов уже через минуту. На его серой гимнастерке темнели пятна крови.

— Ранены?

— Никак нет, это немца кровь.

— Почему остановились?

— Подтягиваемся.

— Сейчас же атаковать. Не давать им опомниться.

Деревенька темнела на пологом скате в полукилометре от опушки. К лесу тянулись огороды, обозначенные жидкими плетнями, на отшибе от изб стояли приземистые сараи, возле которых копошились немцы. Едва цепи красноармейцев поднялись, побежали через черную полосу выгоревшей ржи, как оттуда, от сараев, хлестнули пулеметные очереди. И снова Кузнецов увидел красивую и хорошо знакомую картину — лихо вылетевшую из леса артиллерийскую упряжку, крутой разворот ее и быструю четкую работу расчета.

Еще стучали автоматы в огородах, еще не докатилось до деревни долгое «ура», но Кузнецов уже видел: деревня взята. Даже не пригибаясь, во весь рост, убегали гитлеровцы. Угловатая крытая машина вынырнула из-за изб, сильно раскачиваясь на ухабах, помчалась через поле. Два снаряда один за другим взорвались чуть сзади нее, а третий догнал и опрокинул.

Деревня была пустой, покинутой. Лишь в двух домах из восьми уцелевших оказались люди. Глухая старуха сидела у стены на лавке, раскачиваясь в поясе, твердила монотонно: «Да святится имя твое, да приидет счастие твое, да будет воля твоя...» Две девчонки, лет пяти-шести, с затравленно-испуганными глазами выглядывали из-за косяков распахнутой двери.

— Что с людьми сделали, изверги, что сделали! — повторял пожилой красноармеец, выкладывая на порог перед детьми сахар из своего вещмешка.

Большинство домов в деревне было сожжено. Среди черных дымящих квадратов стояли закопченные печи, не привычные взгляду, почему-то напоминавшие раздетых донага женщин, обреченных стоять на виду у всех. В черном зеве одной из этих печей истошно и страшно кричала серая кошка.

Первый населенный пункт, освобожденный полком, оказался пепелищем. И было тяжело от того, что за каждого освобожденного жителя этой деревни пришлось заплатить по меньшей мере тремя жизнями. Утешало одно: потери немцев превышали наши. Было уничтожено две пушки, две автомашины. Все росло число трофейных автоматов, винтовок, гранат, сваливаемых в кучу возле плетня.

Кузнецов поднял один автомат, тяжелый, холодный, вытертый на углах до белизны. Оружие удобно лежало в руке. И не удержался, нажал на спусковой крючок, целя в склон канавы. Автомат рванулся из рук, фонтанчики пыли выскочили из канавы, побежали по полю.

— «Папаша» лучше, — сказал боец, стоявший рядом. — Это мы так ППШ зовем, пистолет-пулемет Шпагина. Простой, как валенок, а бьет — будь здоров. И магазин опять же в два раза больше.

— Правильно, товарищ боец, — сказал Кузнецов. — Только побольше бы этих «папаш».

Он проехал через деревню, увидел на выжженной окраине знакомого красноармейца Елисеева. Тот нес на плече тело пулемета и две винтовки за спиной и еще коробку с лентами в левой руке. Его помощник — маленький и кряжистый боец с тяжелой станиной поверх скатки, с коробками в обеих руках выглядел полной противоположностью своего напарника.

— Толстый и тонкий! — смеялись бойцы.

— Аники-воины! От одного вида немцы разбегутся!

Пулеметчики шли молча, никак не реагируя на шутки, даже не поднимая глаз. Лишь добравшись до перекрестка белых высохших дорог, крестом перечеркнувших выжженное поле за околицей, и скинув свои тяжести, они обернулись.

— Ты, Валя, не ерепенься, — спокойно сказал наводчик своему набычившемуся помощнику. — Поглядим на их «хи-хи», когда немец попрет.

Возле подбитой и опрокинутой вражеской машины тоже топтались красноармейцы, возбужденные легкой победой, шутили по каждому поводу.

— Курица, братцы, свежая, ощипанная!

— Повезло курице — немец не сожрал.

— И нам повезло, гляди, сколько бумаг!