Мэбэт - Александр Григоренко

Может быть, ее мучила совесть, но утроба оказалась сильнее совести. Оживленная в чужом становище, утроба неумолимо говорила Хадне, что она уже не из рода Вайнота, и нет такого правила и закона, которые могли бы доказать Женщине Пурги, что она поступает плохо, совершает такое, чего уже ничем не искупить. Хадне была права, как права волчица, готовая вцепиться в глотку всякому, кто приблизится к ее попискивающему логову — будь то единоутробный брат или сам вожак стаи. И хотя ее «логово» пока не издавало ни звука, Хадне жила звериной правотой женщины, и находила в том и силы, и правду, и все то, что принято превозносить среди людей.

Как и когда Хадко вошел к невесте и сделал ее — пусть не по закону и без обряда — своей женой, Мэбэт и Ядне могли только догадываться. Сына они не спрашивали, успокаиваясь тем, что рано или поздно это должно было произойти.

Весть о предстоящих родах оживила жену любимца божьего, но Хадко стал молчалив и мрачен. Все чаще он стремился из дома. Обычно говорил, что идет на охоту, и в самом деле приносил добычу. Но иногда возвращался с парой рябчиков, которых, по всему видно, подстрелил просто так по пути. В последние дни он являлся домой с пустыми руками, избегал встреч с Хадне и родителями. Было видно, что сердце Хадко точит червь.

— Почему ты мрачен? — спрашивала мать.

— Охота плохая…

— Ты не рад, что у тебя есть красивая жена и она беременна?

— Рад, — сухо отвечал наследник любимца божьего и, чтобы уйти от разговора тут же выискивал себе какое-нибудь дело, желательно подальше от становища.

Хадко взял Хадне силой и злом — на следующий же день после того, как она оказалась в их становище. Мэбэт велел поселить краденную в малом чуме, и когда сам он ушел в тайгу, а мать отлучилась в лес нарубить дров, Хадко, затаившийся за починкой нарт, решительно подошел к чуму, откинул полог и переступил через порог. Хадне сидела на шкурах за очагом, опустив голову и сжав пальцы в маленькие крепкие кулаки. Он почти не видел ее лица, скрытого за пологом тяжелых волос, обрезанных по плечи. Все же, на какое-то мгновение, Хадко заметил красоту невесты, и сердце его заколотилось от злобы. Одним рывком он бросился на Хадне, зажал ей рот. Из леса доносились приглушенные хлопки топора, однако Хадко не думал о том, что мать может вернуться…

Он ждал, когда Хадне закричит, начнет вырываться, или хотя бы укусит его руку, но под ладонью он чувствовал только сжатые губы… Хадне молчала и не двигалась, губы под ладонью стали мягче — и Хадко начал рвать малицу Хадне.

Топор матери все стучал, когда сын Мэбэта сделал то, за чем пришел.

Хадне натянула одежду, перевернулась на живот и положила лицо на кулаки, которые так и не разжала. Хадко вышел и продолжил починку нарт.

Он ни о чем не думал, но чувствовал, как сердце наливается теплом и слегка покалывает от насытившейся мести. Неостывшее горе, внезапная ненависть к отцу и мерзостная дочь Пяка были причиной того, что произошло в чуме. Хадко ничуть не жалел о сделанном.

В тот день, когда отец, нашутившись над дураком Махако, показал сыну живой подарок, Хадко тут же решил, что этот подарок — для мести. Возможно, боги проявили милосердие, устроив все так, как случилось. Страшные видения разрывали голову Хадко: горящие чумы Пяков оголяют остовы и падают, разбросанные по становищу камни очага обреченно шипят в снегу, собаки со стрелами в боках, скулят и трясут отмирающими лапами, обезумевшие олени убегают в лес; старый Пяк скрючился жирным червем — из его спины торчит лезвие пальмы, прошедшей сквозь мясо и кости… И дочь Пяка — Хадко лишь потом узнал ее имя: Мядуна, Рожденная В Гостях, — извиваясь, уползает от него. Ужас в ее глазах приятен ему и предчувствие справедливого дела — казни женщины, кощунственно, оскорбительно отвергнувшей его, Хадко, сумасшедшую любовь, душит сомнения и дает бодрость телу…

Хадко плюет в лицо Мядуне (он постоянно напоминал себе — плюнуть надо обязательно), смеется, так же легко и заливисто, как смеялась она, и поднимет железо над ее головой…

Возможно, видения стали бы явью. Но все привело к войне с Вайнотами и к тому, что Хадне перестала удаляться в чум, где женщинам положено проводить дни своей ежемесячной нечистоты, чем и вызвала первые подозрения свекрови.

Однако, месть, насытившись, удалилась и следом пришла другая напасть — страшнее прежней. Хадко придавила вина. Она мучила его так же неотступно, сделала вялым, раздражительным, невидимо и сильно отталкивала от людей, от разговоров и дел. Хуже всего оказалось то, что Хадне не выказывала ни обиды, ни злости, ни слез. Она не сторонилась невольного мужа, но и не шла к нему. И Хадко мучился и, мучаясь, надеялся, что она сама, первая скажет ему хоть слово — любое, самое простое, даже ненужное — попросит принести воды или унять расшумевшихся собак. Он искал себе дело в становище и делал ненужное — проверял узлы на нартах, завязанные намертво, делал женскую работу — носил хворост и рубил дрова. Он до последнего надеялся, что Хадне позовет его есть, и пускай не будет в ее словах приветливости, пусть будут только слова… Но к еде звала мать, и ворчала, что вечно он заставляет себя ждать.

Им уже стелили вместе: Хадне не показывала ни страха, ни отвращения — она просто отворачивалась, засыпала и спала безмятежно… Хадко погружался в сон краткими провалами и вставал задолго до рассвета. Руки его, сильные, способные к настоящей войне и великой охоте, омертвляла робость. Он стыдился своих рук, стыдился всего себя…

Он ни разу не прикоснулся к Хадне — даже к одеждам ее.

Отчаяние разбудило его язык, когда он сказал посланникам Вайнотов, что не отдаст невесту, и велел им убираться. Сын Мэбэта надеялся, что само это отчаяние, и храбрость, которую он наверняка проявит в войне, спасут и хоть немного обелят его. Однако, ни война, ни победа ничего не изменили. В отчаянности Хадне превосходила Хадко. Человек Пурги понимал это. Он чувствовал, как гибнет его душа и если, оставить все на волю времени — погибнет он сам.

Через месяц после войны Хадко исчез, а вместе с ним ездовой олень, нарты и Войпель. Мэбэт в тот день еще не вернулся с большой охоты.

— Куда уехал твой муж? — спросила Ядне невестку.

— Он не говорил мне.

— И нарты взял, — сама себе проговорила мать. — Зачем ему большие нарты?

Хадне вздохнула полной грудью и блаженно потянулась.

— Наверное, хочет набить много маленьких птичек…

Слова невестки не понравились Ядне, но она промолчала, лишь заметила про себя: ту угловатую, до немоты перепуганную куколку можно забыть совсем — пришла женщина.

Днем, при высоком солнце, вернулся Мэбэт и тоже спрашивал о сыне. Ответ жены встретил спокойно, как и все другие ответы, которые ему доводилось слышать. Он устал — устали собаки и олени. В нартах, под жесткой, пахнущей кровью шкурой плотными кряжами лежало разрубленное мясо сохатого. Несмотря на усталость, Мэбэт начал перетаскивать огромные куски в лобаз, который находился на небольшом отдалении от становища. Последний кусок любимец божий принес обратно:

— Это — в котел, — сказал женщинам. — В лобазе места нет. Какая надобность в новой охоте?

Ту зиму семья Мэбэта прожила, ни разу не задумавшись о еде и не испытывая нужды ни в чем.

Однако, то, ради чего Хадко исчез так неожиданно и тайно, было больше, чем охота. Наследник любимца божьего ехал за подвигом. Подвиг спасет его душу, саму жизнь и прекратит мучения. С этой страстью он тиранил хореем оленьи спины и гнал упряжку, сам толком не зная куда. И когда олени, не желая умирать от бега, встали — мысли хлынули в голову сына Мэбэта.

Они не были печальны, эти мысли. Хадко не был знатоком женских душ не только по причине молодости: для людей тайги женская душа предмет менее интересный, чем новые волосяные петли. Но все же одно нехитрое знание у него было — женщину сломит подарок. Ему же, Хадко, нужен дар равный чуду. Он должен добыть чудо, нечто невиданное, неслыханное, то, отчего сердце Хадне растает, как пригоршня снега в кипящем котле, и от вины не останется даже памяти.

На самом деле Человек Пурги не думал — он мечтал. Когда он сам осознал это, мечты превратились в мысли, и сын Мэбэта растерялся, чувствуя, как возвращается тоска. Он вдруг понял, что не совсем знает, каким должно быть это чудо. Хадне не прельстится горами дичи. Можно наставить петель и в стойбищах других родов выменять добычу на расшитую одежду и украшения из желтого железа. Но весенние меха некрасивы и ценятся низко. Если соболи и лисы стаями пойдут в его петли, все равно он не купит чуда на их блеклые клочковатые шкурки. Да и не всякое становище богато красивыми вещами и расшитой одеждой. Там же, где есть и то и другое, возможно, придется убивать или, что еще хуже, красть, а Хадко не хочет этого. Подарок должен быть чист.

Четверо — несчастный человек, олени и собака — стояли посреди тайги и не двигались с места. Солнце взошло высоко, насколько высоко позволено ему восходить на исходе зимы. Воздух был прозрачен и ветер молчал. Тишина застыла и только следы какого-то непонятного движения опускались на землю едва уловимым отзвуком. Вокруг не было никого — только тайга, и Хадко решил отдаться ее власти, подчиниться ее воле — больше ему ничего не оставалось. Он не жалел о своей опрометчивости…