Контора слепого - Геннадий Гор

Дядя любил это слово «фешенебельный» и употреблял его кстати и некстати.

Старичок-географ, чтобы не опоздать на поезд, приехал за четыре часа до отхода поезда на вокзал с большим чемоданом из крокодиловой кожи, а мы — всего за час, да и то потому, что дядя перестал доверять своим старинным карманным часам, после того как они побывали в ремонте у часовщика.

Увидев нас, старичок обрадовался и сказал:

— Я подросток. Мне всего восемьдесят лет.

— Вчера вам было семьдесят три, — возразил ему мой дядя. — Неужели, пока вы сидели на вокзале, прошло семь лет?

— Вполне возможно, — сказал старичок. — Но, несмотря на годы, я чувствую себя юношей.

Вскоре подошел поезд. Старичок стал волноваться, что поезд уйдет без нас и он останется на платформе со своим огромным желтым чемоданом из крокодиловой кожи.

Началась посадка.

Старичок страшно заторопился и, расталкивая всех, вскочил на подножку вагона, оттолкнув какую-то женщину с ребенком.

Дядя этого не видел, но я ему описал кратко и выразительно.

— Существует такая болезнь, — сказал мне тихо дядя.

— Какая?

— Дорожная лихорадка. Географ болеет этой болезнью и поэтому очень спешит, — сказал мне тихо дядя.

— А эта болезнь очень опасная? — спросил я.

— Не думаю, — ответил дядя. — Тем более мой приятель домосед и ездит очень редко. А в спокойных домашних условиях эта болезнь не дает о себе знать.

Только мы сели в вагон и тронулся поезд, как уже старичок-географ стал беспокоиться, сумеет ли он выйти со своим чемоданом на остановке Олентуй, где поезд стоит всего две или три минуты, или он, несчастный пассажир, останется и поедет дальше навстречу совсем ненужному и опасному для его здоровья пространству.

Старичок беспокоился только о себе и о своем длинном желтом чемодане, но о нас он не думал, хотя один из нас был слеп и, прежде чем сделать шаг, должен был потрогать концом палки, нет ли каких-либо препятствий на пути к выходу из вагона. А препятствий было сколько угодно, везле лежали баулы, мешки и чемоданы, которым не хватило места на багажных полках.

Дядя спросил своего заболевшего дорожной лихорадкой приятеля, всегда ли он проявляет в дороге столько ненужного и даже вредного для здоровья беспокойства.

Старичок принял интеллигентный вид, снял пенсне, протер его стекла носовым платком и тихим, вежливым голосом сказал:

— Из-за этой дорожной лихорадки я провел все годы не выезжая никуда из Читы. Но ведь великий французский писатель Жюль Берн тоже просидел всю жизнь в Париже, описывая далекие страны и экзотические нравы, изучая их по книгам.

— Значит, великий писатель Жюль Верн тоже страдал дорожной лихорадкой?

— По-видимому, да. Только этим можно объяснить постоянное пребывание его на одном и том же месте. Но свое домоседство он сумел совместить с интересом к географии и путешествиям.

Я взглянул на старичка и подумал, что он необыкновенный человек, раз болеет той же болезнью, какой болел Жюль Берн.

— А как же вы отважились ехать в Олентуй? — спросил дядя.

— Я сам удивляюсь, — сказал задумчиво старичок, — что решился на такую авантюру, имея за спиной восемьдесят семь лет.

— Вам же семьдесят три. Вы всегда это говорили.

— Время-таинственная категория, всегдашняя загадка для ума. А у меня, как видите, особые взаимоотношения с временем. Хотя по паспорту мне всего семьдесят три года, но чувства мои говорят, что мне гораздо больше.

Дядя не стал спорить со своим приятелем, а в знак согласия только кивал головой.

— Всем великим людям, — сказал не без важности старичок, — свойственны недостатки. Жюль Верн боялся пространства и времени, а Дарвин последние годы своей жизни провел отшельником на ферме в Дауне, боясь встречаться с людьми. А восьмидесятилетний Лев Толстой бежал от семьи и умер на первой случайной станции.

Я с интересом выслушал эти слова и подумал, что, возможно, старичок почти так же велик, как Жюль Верн, Дарвин и Толстой, но далеко не все об этом знают.

В это время в вагон вошел проводник и сказал:

— Следующая остановка — Олентуй.

12

Дядя, пахнущий одеколоном и вежеталем, в белой панаме и в тщательно выутюженных чесучовых брюках, вышел на утреннюю прогулку,

Видя его с сигарой во рту и с тростью и принимая его за крупного дельца, никто не подозревал, что он вместе со мной жил в кладовке, которую нам сдавал приехавший с нами старичок-географ. Сам старичок снял для себя светлое помещение, пахнущее свежевыструганными сосновыми досками. Он уже не вел с дядей разговоры о времени, не философствовал, а только спрашивал слепого: почему он по ночам так громко храпит?

— Ваш храп проникает сквозь стену дома и будит меня. У меня очень чуткий сон.

— Извините. В следующий раз постараюсь не храпеть.

Мне дядя объяснил, что из-за неудачной финансовой операции нам приходится отказывать себе во всем: жить в кладовке, скрывая от всех свое местопребывание, а в курзале есть одно первое, по большей части бульон, ссылаясь на рекомендованную врачом строгую диету.

Старичок менялся на наших глазах. Он очень быстро окреп, посвежел, и на его щеках теперь играл почти детский румянец. От дяди я знал, что старичок был мыслителем, хотя еще неизвестным. Он один на всем свете знал, что такое время, и, кроме того, он знал много об окружающих нас вещах и явлениях и писал специальный научный труд.

Старичок отличался завидным аппетитом и хранил в кладовке, которую он нам сдал для жилья, большой круг копченой колбасы, ветчину и кусок голландского сыра.

Я подолгу не мог заснуть, вдыхая все эти аппетитные запахи, так как за весь день мы съедали с дядей по тарелке бульона и по стакану простокваши.

Иногда мне казалось, что старичок нарочно хранил столько продуктов в кладовке, чтобы соблазнить нас С дядей на какой-нибудь сомнительный поступок.

В середине дня иногда старичок снисходил до разговора с дядей и даже со мной.

— Что такое сосна? — спрашивал он меня или дядю.

— Сосна-это дерево, — отвечал я…

— А что такое дерево?

— Дерево-это крупное долголетнее растение.

— А что такое растение?

— Растение… Растение… — повторял я и терялся от смущения.

— Нужно смотреть в корень вещей, — назидательно говорил старичок. — А корни вещей находятся в нашей голове,

Я охотно отвечал на вопросы, которые любил задавать старичок, все еще надеясь, что он угостит меня за удачный ответ копченой колбасой или голландским сыром.

Старичку, по-видимому, нравилось меня экзаменовать, но он задавал очень странные вопросы, а отвечать на них, казалось мне, было легко, но легкость эта была обманчива, и я убеждался, что на них невозможно ответить.