Тибо, или потерянный крест - Жюльетта Бенцони

Улица была тесной, узкой, она поднималась уступами, иногда перекрытыми каменными арками. Нередко дома соединялись переходами, и Бодуэну пришлось расстаться с большей частью своей свиты. За ним смогли последовать лишь старый Онфруа де Торон, вот уже двадцать пять лет доблестно державший большой меч коннетабля, знаменосец Гуго де Жибле, щитоносец Тибо де Куртене и пять или шесть баронов. Этого было вполне достаточно: толпа, окружавшая их, мешала проехать, и надо было следить, чтобы кони не затоптали людей. Наконец, всадники прорвались, — именно таким образом, казалось, они проделали в улице дыру, — на просторную площадь перед трижды священной базиликой, которую так величественно венчал лазурный купол, чья вершина в праздник Пятидесятницы раскрывалась, чтобы небесный огонь мог проникнуть внутрь. За распахнутыми двойными дверями были видны золото, эмали и мозаики, озаренные сотнями красных свечей. Перед входом стоял патриарх, Амори Нельский, внушительного вида старик, чьи белая борода, митра из золотой парчи и пурпурная мантия, скрепленная рубиновым аграфом, напоминали изображения Бога-Отца. И хотя позади него стояли Великий магистр Ордена тамплиеров Одон де Сент-Аман и Великий магистр Ордена госпитальеров брат Жубер, а чуть поодаль — около тридцати священников и клириков в парадном облачении, он затмевал всех. Высокий, статный, набожный, славящийся своим суровым и гордым нравом, он, казалось, мог извлечь из посоха, на который опирался, сверкающую молнию. Толпа внезапно смолкла, показав тем самым, что чувствует торжественность этой минуты, — колокола-то не унимались, трезвонили вовсю! — и Бодуэн, спешившись так легко, словно его броня ничего не весила, снял увенчанный короной шлем, протянул его Тибо, откинул наголовник, показав густые, медового оттенка волосы, где русые пряди перемежались почти с совсем белыми, а затем, широко и мягко шагая, направился к патриарху и, склонившись перед ним, поцеловал кольцо на его руке.

Ласково улыбаясь, Амори Нельский обнял его за плечи и со слезами на глазах поцеловал... Нетрудно было догадаться, что он при этом думал: «Такой молодой, такой красивый, такой храбрый, такой благородный — и уже обречен на медленную, ужасную... и неотвратимую смерть». Но все же он сумел обуздать свои чувства.

— Господь благословил твое оружие, сын мой! — произнес он громким, слышным и на дальнем краю площади голосом. — Пойдем вместе, поблагодарим Его!

И, словно отец, ведущий сына, не снимая руки с плеча юного короля, патриарх вместе с ним направился к церкви. Священники последовали вслед за ними, а сопровождавшие Бодуэна бароны, спешившись, преклонили колени, чтобы присоединить свои молитвы к молитвам двух властителей Иерусалима.

Тибо, с довольной улыбкой на лице, последовал их примеру. Ему понравилось, что в этот вечер обычную пышную и торжественную церемонию заменила простая и сердечная встреча.

Король долго молился, распростершись на мраморной плите, под которой находился Гроб Господень, от всего сердца благодаря за дарованную победу и за это мирное мгновение наедине с Богом.

Молитвы Бодуэна ничем не походили на обычные молитвы юноши его лет, чьи мысли заняты различными удовольствиями, поединками, завоеваниями и любовью. Ему не надо было заботиться ни о будущем, поскольку его собственное будущее ограничивалось самое большее несколькими годами, ни о выборе жены, которой он все равно не смог бы обнять. Всю любовь, на какую был способен, он дарил своему народу. Он думал о будущем этого народа и о том, кто сможет заменить его, чтобы продолжать вести Иерусалим по спокойным водам мира, несущего с собой процветание. И царственный юноша молил о даровании ему сил и мужества, чтобы он смог преодолеть страдания, которые вскоре придут, и несмотря ни на что продолжать делать свое дело ради блага королевства и во славу Божию.

Он знал, что политическая обстановка ему благоприятствует. Саладин, который был в то время в Египте и откуда изгнал династию Фатимидов, чтобы установить вместо нее собственную — династию Айюбидов, хотел окончательно удалить из Сирии молодого Аль-Салиха, отпрыска Нуреддина. Да, он завоевал Дамаск, великий белый город, но у молодого принца оставались ярые сторонники, опиравшиеся на такие сильные города, как Алеппо и Мосул. Раймунд Триполитанский, правивший до тех пор, пока Бодуэну не исполнилось пятнадцать лет, с присущей ему проницательностью понял, что, помогая Аль-Салиху, можно вернее победить Саладина, открыто напав на него, а потому заключил с Аль-Салихом не только перемирие, но и договор о взаимопомощи. Так, годом раньше, когда Саладин осаждал Алеппо, Раймунд заставил его выпустить добычу, совершив короткий набег на Хомс, и одновременно с этим Бодуэн, тогда еще четырнадцатилетний военачальник, разорял подступы к Дамаску, его предместья и окрестные деревни, чтобы лишить город продовольствия. Саладин на некоторое время затих, однако его по-прежнему подстегивало жгучее желание объединить в своих руках всю мусульманскую Сирию, и он предпринял новую осаду Алеппо, грозной крепости, снившейся ему по ночам. Тогда Бодуэн созвал войско и снова напал на Дамаск. Армия Турхан-шаха была разбита, и его старший брат смирился с тем, что ему придется оставить Алеппо и вернуться в Каир, где начинался мятеж. Отложив на потом свои планы создания объединенной империи, «султан» решился заключить длительное перемирие, что вполне устраивало канцлера Гийома Тирского. Вернувшись в Иерусалим, Бодуэн мог полностью посвятить себя будущему своего королевства. Саладин научился с ним считаться...

Патриарх вывел Бодуэна на паперть храма Гроба Господня, обнимая его все так же ласково, как и при встрече, а затем, широким движением благословив баронов и жителей города, которые теперь теснились у церкви, объявил, что на следующий день состоится благодарственный молебен и что всех на него созовут, после чего пришло время прощаться. Снова садясь в седло с ловкостью опытного всадника, каким он и был, Бодуэн улыбнулся Тибо.

— Поедем скорее. Мне не терпится, я соскучился по дому...

— Только вы так его и называете!

— Может быть, но слово «дворец», которое так нравится моей матери, совершенно ему не подходит!

На самом деле ни то, ни другое название по-настоящему не годилось для благородного и строгого здания, построенного Бодуэном I в середине древней цитадели Давида, восстановленной и окруженной массивными квадратными башнями; над всеми прочими возвышалась та, что носила имя библейского царя, — суровый донжон, над которым взлетала тонкая башенка, похожая на минарет мечети или цветок, чей еще не раскрывшийся венчик изображала высокая ажурная галерея. Но эта крепость обладала своеобразной прелестью: за толщей светлого камня скрывались благоухающие сады, внутренние дворы, полные цветов, напоминающие мосарабские25 патио, крытые галереи, опирающиеся на тонкие колонны, увитые белым жасмином и синими вьюнками, террасы, где так хорошо по ночам смотреть на звезды. Об этом-то и мечтал Бодуэн, когда гнал своего коня по горячо встречавшим его улицам. На него, как с некоторых пор иногда с ним случалось, тяжким грузом обрушилась усталость последних дней. Это злило юношу: чувствовать себя утомленным в пятнадцать лет — слышал ли кто-нибудь про подобную нелепость? Он старался не подавать виду, что устал, продолжал улыбаться, приветственно махал свободной рукой, на ходу дружески здоровался, когда попадалось знакомое лицо. Ему приятна была эта всеобщая любовь, он гордился своими победоносными войсками, принесшими его народу мир. Люди надеялись, что мир принесет с собой и процветание, ибо он означал свободный путь для богатых караванов, урожай, успевающий созреть в полях, и право спокойно заниматься своими делами, не опасаясь дурных вестей, доставленных покрытым пылью всадником и подхваченных набатным звоном, возвещавшим о вражеском вторжении в том или ином конце королевства.