ТрансАтлантика - Колум Маккэнн

Дагласс вцепился в локоть Уэбба. Того как будто мутило. Горло бледное. Говорить он не желал. Вся земля провоняла. Прокисла почва. Зараза источала гнилостный запах. Весь картофельный урожай погиб.

– Они только этим и питаются, – сказал Уэбб.

– Но почему?

– У них больше ничего нет.

– Да быть такого не может.

– Все остальное они требуют у нас.

Мимо проскакали британские солдаты; копыта забрызгали изгородь грязью. Красные кокарды на зеленом. Точно брызги крови на земле. Солдаты юны и перепуганы. В глубинке витал мятежный дух; даже птицы как будто скулили на деревьях. Вроде бы слышался волчий вой, но Уэбб сказал, что последнего волка пристрелили полвека назад. Кучер Крили захныкал – мол, вдруг это банши.

– Ой, оставь эти глупости, – отвечал Уэбб. – Правь!

– Но, сэр…

– Правь, Крили.

Заехали в поместье, спросили, нельзя ли накормить лошадей. На воротах трое караульных. За плечами – каменные соколы. В руках караульных лопаты, но черенки остро заточены. Землевладельцы в отсутствии. Имел место пожар. Дом тлел. Никого не пропускали. Им строго наказано. Караульные глядели на Дагласса, старались скрыть изумление при виде негра.

– Убирайтесь, – велели они. – Сию же минуту.

Крили повел карету дальше. Дороги змеились.

Высоко вздымались изгороди. Угрожающе надвинулась ночь. Лошади замедлились. Похоже, загнаны. На длинных мордах – сталактиты слюны и пены.

– Шевелись уже, будь любезен, – крикнул Уэбб из кареты, где сидел, коленями упираясь в колени Дагласса.

Под древесным пологом карета со скрипом замерла. Подступила тишина. Под приглушенное шарканье копыт раздался женский голос. Женщина как будто читала благословение.

– Что такое? – окликнул Уэбб.

Крили не ответил.

– Пошевеливайся, любезный, темнеет уже.

Но карета с места не тронулась. Уэбб пнул низ дверцы, вышел из каретного нутра. Дагласс следом. Они очутились в черной лесной бане. На дороге разглядели холодный и зернистый женский силуэт: серая шерстяная шаль, обрывки зеленого платья. Накинув веревку на плечи, женщина тащила за собой малюсенькую вязанку хвороста.

На вязанке лежал белый сверточек. Женщина взглянула на них. Глаза засияли. Мучительная боль перехватила ей горло.

– Поможи́те моей детушке, сэр? – попросила она Уэбба.

– Что вы сказали?

– Да благословит вас Господь, сэр. Поможйте моей детушке?

И она подхватила ребенка с вязанки.

– Боже праведный, – сказал Уэбб.

Из свертка выпросталась рука. Женщина запихала ее обратно в тряпье.

– Ради Господа, детушка хочет кушать.

Поднялся ветер. Они слышали, как хлещут друг друга ветви.

– Возьми, – сказал Уэбб и протянул ей монету.

Женщина не взяла. Лишь склонила голову. Словно узрела на земле под ногами собственный стыд.

– Она же ничего не ела, – сказал Дагласс.

Уэбб снова порылся в кожаном кошельке и выудил шестипенсовик. Но она все равно не взяла. Прижимала дитя к груди. Мужчины застыли. Их охватил паралич. Крили отвернулся. Дагласс чувствовал, как сам оборачивается дорожной тьмою.

Женщина сунула им ребенка. Шибануло смертной вонью.

– Возьмите ее.

– Мы не можем ее взять, мэм.

– Умоляю, вашство. Возьмите.

– Мы правда не можем.

– Молю вас, тысячу раз, да благословит вас Господь.

Руки женщины всползали к шее двумя веревочками. Она снова выпростала детскую ладошку, растерла мертвые пальчики. Изнутри запястье уже темнело.

– Возьмите ее, умоляю, сэр, она кушать хочет.

И она снова сунула им мертвое дитя.

Уэбб уронил к ее ногам серебряную монету, развернулся; руки тряслись. Взобрался на деревянные козлы к Крили.

– Поехали, – сверху сказал он Даглассу.

Тот подобрал грязную монету и вложил женщине в руку. Женщина даже не взглянула. Монета выскользнула из пальцев. Губы ее шевелились, но она не промолвила ни слова.

Уэбб стегнул поводьями по спине лошади, затем резко их натянул, будто гнал карету и в то же время стоял.

– Давайте, Фредерик, – позвал он. – Забирайтесь, забирайтесь. Скорее.

Они поднажали. Болотами, прибрежьями, долгими лугами невероятной зелени. Холод распахивал объятья. Остановились купить еще одеял. И безмолвно помчались во тьме вдоль берега. Наняли человека, чтоб ехал впереди с фонарем до самого постоялого двора. Шарик света рельефно выписывал деревья. Через восемь миль человек отстал: на дороге не встретилось открытых постоялых дворов. Они вместе съежились в карете. Мертвое дитя не поминали.

Зарядил дождь. Небо нисколько не удивилось. Миновали бараки, где солдаты в красных кителях охраняли зерновую поставку. Там разрешили накормить и напоить двух лошадей. На дороге под Иолом стоял старик, швырялся камнями в темнокрылого грача на дереве.

С голодом ничего не поделать, сказал Уэбб. Человеку не достичь всего: нам не удастся оздоровить поля. Подобное случается в Ирландии нередко. Таков закон этого края – неписаный, неизбежный, чудовищный.

По осеннему холоду они вдоль причалов прикатили в Корк. Ясный вечер. Ни ветерка. Громадное сырое оцепенение. Брусчатка блестела чернотой.

Карету подвели к номеру 9 по Браун-стрит, где обитало семейство Дженнингсов. Красивый каменный дом, вдоль узких тропинок – розовые сады.

Дагласс распахнул дверцу. Он совершенно вымотался. Шел так, будто внутри поломалась ось. Хотелось только лечь в постель. Заснуть не удавалось.

Чернокожая девушка. Убежала. Отзывается на имя Артела. Над глазом небольшой шрам. Многие зубы отсутствуют. На щеке и лбу заклеймена буквой «А». Шрамы на спине, на ногах не хватает двух пальцев.

Продается. Сильный цветной мужчина Джозеф. Умеет плотничать. Также продаются: кухонные принадлежности, собрание теологической литературы.

Продаются срочно: семеро негритянских детей. Сироты. Воспитаны. Хорошо выглядят. Прекрасные зубы.

Он сошел вниз с зажженной свечой на узорчатом блюдце. Огарок кривил его тень. Дагласс видел себя многообразно: высоким, низким, длинным, страшным. Слегка поскользнулся на лестнице. В арочном витраже над парадной дверью виднелись звезды.

Подумал было прогуляться, но куда ему гулять в ночном белье? Босиком зашагал меж деревянных панелей коридора, вошел в библиотеку. Одни сплошные книги. Долгие вереницы полемических позывов. Он провел по ним рукой. Чудесные кожаные переплеты. Ряды зеленого, красного, бурого. Золотое и серебряное тиснение на твердых корешках. Он поднял свечу, медленно повернулся, глядя, как блик перелетает с полки на полку. Мор, Свифт, Спенсер. Поставил свечу на круглый столик, шагнул к стремянке. Шеридан, Байрон, Филдинг. Дерево холодило подошвы. Стремянка стояла на колесиках, цеплялась к латунной перекладине. Он взобрался на вторую ступеньку. Оказалось, если взяться за полку, стремянку можно сдвинуть. Поначалу катался медленно, туда-сюда. Затем быстрее, безрассуднее, а затем убрал руку.

Надо бы потише. Скоро дом начнет просыпаться.

Дагласс снова оттолкнулся от полки, поехал вдоль книжных рядов. Взобрался еще на одну ступень. Выше. В библиотеке попахивало свечным жиром. Огарок захлебнулся. Мысли Дагласса обратились к его маленьким детям. Они бы разрешили, подумал он. Они бы не осудили его – ужасно серьезного отца, что катается на стремянке мимо окна, и солнце встает над причалами Корка, и звезды почти угасли, и заря раззявилась в прорехе штор. Он попытался вообразить их здесь, в доме с высокими книжными шкафами.

Он спрыгнул со стремянки, забрал блюдце с огарком, приготовился красться по лестнице, и тут скрипнула дверь.

– Мистер Дагласс.

Изабел, одна из дочерей, двадцати с небольшим лет. В простом белом платье, волосы высоко заколоты.

– Доброе утро.

– Да, чудесное, – сказала она.

– Я тут на книги смотрел.

Она покосилась на стремянку, будто уже все поняла.

– Подать вам завтрак, мистер Дагласс?

– Спасибо, – ответил он, – но я, наверное, вернусь в постель. Боюсь, поездка выжала из меня все соки.

– Как вам угодно. Вы ведь знаете, что слуг у нас в доме нет?

– Простите?

– Мы сами себя обслуживаем.

– Счастлив слышать.

Он уже понял, что эти друзья Уэбба – необычайные люди. Владельцы уксусного завода. Церковь Ирландии. Достаток напоказ не выставляли. Дом скромен. Открыт любым гостям. Потолки низки везде, помимо библиотеки, словно человеку надлежит склонять голову повсюду – но не в обиталище книг.

Изабел глянула в окно. Солнце проступало над краткой линией деревьев в глубине сада.

– И как вам наша страна, мистер Дагласс?

Удивительная прямота. Интересует ли Изабел отвага откровенности? Сельская глушь ужаснула его, он редко сталкивался с такой нищетой, даже на американском Юге, ему и сейчас затруднительно это постичь.