Готика - Стивен Волк

— Однажды ночью мой учитель Бетелл, старый Бетелл, пришел, кашляя, к моей келье после того, как зловония в коридоре сообщили ему о том, что я проводил химические изыскания. Он ворвался ко мне, обнаружив меня с глазами навыкате от трехдневной бессонницы, в клубах голубого дыма, нюхающего горящую жидкость. «Что ты делаешь!» — заорал он на меня. Ответ, который последовал, был: «Извините, сэр, я вызываю Дьявола!»

Байрон сухо, очень сухо засмеялся.

— «А что это такое?» — сказал он, — продолжал Шелли, — схватив оголенный провод, свисающий из ящика на столе. Бум! Он как осел, ударился о стену, получив приличную порцию заряда… Я поблагодарил его за помощь в моих исследованиях. Он вышел, и я больше никогда его не видел!

Байрон поднялся с табурета и отбросил мокрое полотенце. Он наполнил свой стакан опием.

— Долгими одинокими ноябрьскими ночами, — прошептал Шелли, глядя неотрывно на лижущие язычки пламени в камине, — я бессонно трудился над своими экспериментами. Я окружал себя инструментами жизни… Моля об искре, той искре… — он отпил глоток опия.

— Платон, Гермес, Моисей — все утверждали, что Свет есть сущность творения.

— Поэтому воздушные шары, — проговорила Клер.

— Какие воздушные шары? — спросил Байрон.

— Воздушные шары, — повторила Клер. — Погодные воздушные шары и воздушные змеи. Ты думаешь, что его эксперименты закончились? Вовсе нет.

— Вероятно, можно реанимировать труп, — сказал Шелли.

— Почему бы и нет, — сказал Байрон саркастически. — Луиджи Гальвани заставлял танцевать ноги лягушек, почему же не заставить целого француза?

Шелли не засмеялся, он даже не слышал шутки. Его глаза были прикованы к играющему на пианино андроиду, привлеченные странными спазматическими движениями. Даже глаза куклы блестели по-человечески. — Может быть компоненты существа можно произвести, собрать вместе и наделить жизненной энергией?

Я с трудом следовала за этим сумасшедшим электрическим потоком мыслей. Неужели он рассматривал произведенную человеком жизнь как продолжение игрушек вроде искусственного игрока в шахматы барона Кемпелера или утки Девокансона, которая пила и испражнялась, или гомункулуса алхимиков, произведенного на свет в колбе из семени и химических элементов? Это мне напомнило говорящих медных людей «Альберта Великого», которых он использовал в качестве слуг, до тех пор, пока они не стали слишком настоящими, как люди, и их пришлось уничтожить.

— Шелли, — сказал Байрон, как будто произнося название новой поэмы «Современный Прометей».

В то время он также был знаком с сочинением Бэкона «Мудрость древних». Прометей, легендарный титан, который создал человека из глины и частей животных, похитил огонь творения у Зевса. За то, что восстал против Верховного Тирана, он был прикован к скале и оставлен на пожирание орлу, который выклевывал у Прометея куски печени днем, а ночью она восстанавливалась, так что его страданиям суждено было продлиться до конца времен…

— Возможно, что-нибудь живое можно создать, — настаивал Шелли, вторгаясь теперь на территорию Гоффмана.

— Повод подобным вещам дал гальванизм, — сказал Полидори, вступая в разговор и пересекая комнату, в то время как за ним вошел Мюррей с подносом турецких сладостей. — Джованни Алдини, если моя память мне не изменяет, смог вызвать мускулатурные спазмы в трупе человека, повешенного в Нью Гейте. Теория, разделяемая определенными немецкими физиологами вполне может оказаться истинной. Я, конечно, недостаточный специалист…

— А какова ваша специализация, доктор? — спросила я.

— Я терапевт. Но тем не менее процессы и болезни, происходящие в психике, интересуют меня гораздо больше телесных. Я испытываю больший интерес к рефлексии, чем к рефлексам. — Он облокотился на плечо Шелли, послушал его пульс, проверяя его после экскурсии на крышу. Закончив эту процедуру, он закрыл коробочку своих часов. — Я написал будучи в Одинбурге диссертацию «Диспуцио Медика Инаугуралис, Кведам Де Морбо Онейродиниа Дикто, Комплектенс…»

Байрон перевел:

— Ментальное воздействие на тело, производимое лунатизмом и кошмарами…

Я похолодела.

Шелли схватил Полидори за рукав.

— Вы являетесь сторонником теории Колриджа, что сны объясняют, иллюстрируют бодрствующее состояние ума?

Байрон ответил раньше доктора.

— Сны Полли всегда одинаковы — мокрые!

Клер захихикала. Полидори встал и прошагал через всю комнату, чтобы усесться в углу надувшись. Проходя, он зачерпнул с подноса горсть миндаля в сахаре. Он сидел и хрустел им, как белка, втихаря, хмуро и обиженно взирая на Байрона и Шелли.

Он был унижен и оскорблен.

Теперь Шелли подсел к Байрону.

— Я накапливал записи для эссе по метафизике. Каталог феноменов, связанных со сном и пробуждением. Я записываю свои сны с тех пор как… — он сделал паузу, чтобы потянуть немного из своего стакана.

— Опиумные сны, — прошептал Байрон.

Шелли секунду размышлял…

— Всякие сны…

— А кошмары?

Шелли нервно поежился:

— Это время снов и кошмаров!

Байрон ухмыльнулся:

— Ax да, а мы всего лишь дети этого времени! — он произнес это нараспев, как будто цитируя то, что он сам считал либо абсолютно очевидным, либо совершенно неверным, а каким именно — я не поняла.

Для Байрона время разума не содержало никаких истин. Наука не давала ответов, а любая игра от Ливитикуса до Лютера скорее прятала истину в политике, чем пыталась раскрыть ее. Для Шелли ответом была революция, для Байрона она «пахла» гильотиной (он был слишком аристократ для революции), а мирная революция — это терминологическое противоречие (восстают только неистовые, мудрые по своей природе спокойны, следовательно, они никогда не будут властвовать). Однако Байрон знал одну истину, которую он видел во всех нас. Все мы были воспитаны Разумом, но оставшись неудовлетворенными, перестали доверять ему, нам хотелось большего, и если Разум был совершенством и надежностью, мы действительно восстали против него, нам хотелось иного. Того, где существует другая шкала, противоположная Доброте, Чистоте и Святости — Язычества, Страха, Ужаса. Как часто говорил Байрон, Совершенная Красота так же невозможна и так же необходима, как Совершенный Ужас… Байрон подошел к книжному шкафу.

— Разве не все мы вскормлены кровью? Помните те голубые книги, руины и Коккоко, брошенные дома. Бесконечные коридоры, аристократ и его ужасная тайна. Жестокость. Привидения…

Клер схватила меня за руку. Рука у нее была ледяной.

— Помнишь, как мы боялись сами себя и собирались вместе рассказывать страшные истории! Помнишь Франкенштейна…