Полигон смерти - Андрей Жариков

— Да, здесь подозрения явные, — начал я каламбурить. — Офицер с нечистой биографией сначала пробирается в военную академию, затем в Генеральный штаб и, работая на иностранную разведку, проникает на полигон под видом охотника. Через два года перебирается на особый объект в качестве начальника группы. Теперь готовится на подводном аппарате уплыть по Иртышу в Ледовитый океан, а дальше — тю-тю! Ищите…

— Ну, брат, ты как мой коллега, который передал мне бумаги на тебя. Точно так же он фантазировал.

И, сразу оборвав разговор, особист попросил письменно изложить два момента из моей биографии. Первый: как и почему в меня стрелял милиционер, и второй: каким образом я еще в 1952 году побывал на ядерном полигоне?

— Завтра или послезавтра принесешь в эти же часы.

Уже на рассвете вернулся я к себе и никак не мог заснуть. Я сомневался, что особый отдел интересуется только тем, что сказал подполковник. Не так-то он прост.

7 ноября 1937 года мне исполнилось шестнадцать лет. Проснувшись, я увидел плачущего отца. Он сидел возле стола в пальто, которое надевал только при выездах из лесхоза, без картуза. Седые волосы взъерошены, кулаки приставлены ко лбу. Мать стоит рядом и успокаивает его.

— Что случилось? Ответила мать:

— Отца исключили из партии и сняли с работы…

— Вот так, сынок, — выдавил отец неузнаваемым голосом. — Я с Чапаевым советскую власть отстаивал, с бандой на Тамбовщине дрался, наш дед батраком у попа был, мы хлеба не ели досыта, а меня к кулацкому роду причислили, говорят, фамилия нашей матери адмиральская. Я про такого, Истомина, и не слышал никогда. Исключили из партии… За что?

Через два дня отец исчез. В школе мои товарищи со мной не разговаривали, а учителя не вызывали к доске.

Однажды к нашим воротам подъехал грузовик.

— Мы должны описать имущество и произвести обыск, — объяснил приехавший милиционер и достал из кожаной сумки на ремне блокнот. — Всем сесть и не двигаться.

Я заметил, как мама повела глазами, догадался: надо бежать. Я схватил ружье, выбил стволами раму и бросился головой вперед, как в воду. Упал на дрова, вскочил и побежал к забору.

— Стой! Стрелять буду! — кричал милиционер.

Когда я переваливался через забор, раздались один за другим выстрелы. Мне показалось, что я сильно ушиб ступню. Прихрамывая, побежал в березняк.

В старом шерстяном свитере, в отцовских брюках, наполовину обшитых кожей, и в его яловых сапогах, без шапки, я убежал в густой лес и там забрался в лисью нору. Снял сапог и ужаснулся: белый шерстяной носок весь красный — пуля прошила левую ступню.

Ночью меня пронял холод. Словно затравленный волчонок, подкрался к крайнему дому лесника Даниила Пастухова. Меня накормили, перевязали ногу, дали старую телогрейку, шапку, два десятка патронов, кусок сала и хлеб. Я подался ночью к своему дедушке Никите.

Через недельку, полечившись барсучьим жиром, я уже выходил во двор и помогал деду по хозяйству. А еще через неделю к избе деда подъехал на санках конюх лесхоза Федор Иванович. Я спрятался в сенцах.

— С какими новостями, Федор Иванович? — спросил дед Никита.

— Новости хорошие. Приехал из Москвы твой сын Дмитрий. Говорят, у самого Ворошилова побывал. Восстановят в партии. Новый начальник НКВД появился. Некоторых стервецов уже наказали…

Такая вот история. И всякий раз я указывал в своей биографии о том ранении в ногу. Только при оформлении на службу в Генеральный штаб представитель МГБ сказал, что «эпизод» с отцом и «забавный» случай с моим ранением — сущий пустяк и в биографии об этом писать не следует.

Теперь, на полигоне, «пустяк» выплыл вновь. Ночью я отнес «домашнее сочинение» в особый отдел. Подполковник читал медленно, то и дело посматривая на меня.

— Покажу начальству. А теперь напишешь о том, как тебя приволокли дозорные в октябре 1952 года к нам в особый отдел.

Днем писать было некогда. «Объяснительную записку» я сочинял две ночи. Черновик у меня сохранился и по сей день.

В 1948 году мой отец уехал из родной Тамбовской области в Северный Казахстан по сталинскому призыву создавать лесные полезащитные полосы и оказался в Бескарагайском районе Семипалатинской области. Его назначили директором лесхоза. По прямой до лесхоза от жилого городка атомного полигона около ста километров.

Осенью 1952 года я выбрался к родителям в лесхоз на окраине села Сосновки. Отец познакомил меня с лесником, и тот предложил поехать на гусиную охоту.

Выехали под вечер на старенькой полуторке. У села Майское переправились на пароме через Иртыш, углубились в степь на семь — десять километров.

Ночью на костре вскипятили чай, вздремнули в кузове машины, на соломе, готовясь за час до рассвета идти на «точки», где сделали небольшие окопчики, замаскированные сеном.

Вдруг из темноты вышли три солдата и, наставив на нас автоматы, потребовали поднять руки. Один из них выхватил у меня из рук ружье.

Вспыхнули яркие фары автомобиля, подъехал крытый брезентом грузовик.

— Все в кузов!

Ехали около часа. У контрольного пункта всем троим завязали глаза. Темные повязки сняли в зашторенной

комнате, но в щель между занавесками я увидел белые колонны и массивные деревянные двери.

За столом сидел майор и рассматривал мое удостоверение личности, водительские права нашего шофера. У лесника никаких документов не было, и допрос был начат с него. Майор спрашивал фамилию, где работает и живет, кого из соседей может назвать. Ко мне вопросы были другие: кто отец, сколько ему лет, как зовут мать? Записал майор, когда я приехал, каким транспортом добирался до лесхоза.

Записав ответы, приказал солдату проводить нас в подвальную комнату. Примерно через час нас привели обратно. В кресле сидел теперь полковник.

— Ну, охотники, можете ехать домой. Сюда прошу забыть дорогу. Подпишите документ, что вы предупреждены о соблюдении тайны. Ни о том, что вы беседовали с нами, ни о своих предположениях говорить кому-либо нельзя…

— Все понятно, — ответил я.

— Вам ничего не должно быть понятно, товарищ подполковник, запомните это!

Ружья нам возвратили, но патронов не отдали.

Дома отец предположил, что мы побывали около заводов, где делается сверхсекретное оружие:

— Слышал я, что есть у нас где-то город, в который ни войти и из которого ни выйти. Работают люди втайне. Связи с родными не имеют, отпуска проводят на месте. Но зато живут как при коммунизме: все есть, пей, ешь сколько хочешь и чего хочешь. Одеваются все с иголочки, квартиры с бассейнами и двумя сортирами…

Мог ли я тогда подумать, что пройдет всего два года — и я приеду в тот же «сказочный» город?!