Лира Орфея - Геннадий Скобликов

То ли лермонтовский вечер подействовал на всех, то ли степь и звездная ночь навевают свои настроения — кто ж его знает?! Но хочется им всем чего-то такого небудничного, чего-то особого, возвышенного... такого, чего и самим себе не назвать.

Выхожу один я на дорогу;Сквозь туман кремнистый путь блестит:Ночь тиха. Пустыня внемлет богу,И звезда с звездою говорит,И звезда с звездою говорит...

Это Степан. Голос у него не сильный, но выразительный, мягкий, чистый.

Как и все невысокие, Степан держится очень прямо, голова с темной шевелюрой откинута назад. Поет он сейчас с явным удовольствием, с наслаждением.

В небесах торжественно и чудно!Спит земля в сиянье голубом...Что же мне так больно и так трудно?Жду ль чего? жалею ли о чем?Жду ль чего? жалею ли о чем?..

Они не подпевают Степану. Петро, наверное, и слов не знает, а он, Максим, не хочет портить хорошее исполнение.

Тихо, хорошо, просто-таки божественно в степи. И над ними, в прозрачной черноте ночи, звездная арка Млечного Пути.

Уж не жду от жизни ничего я,И не жаль мне прошлого ничуть;Я ищу свободы и покоя!Я б хотел забыться и заснуть!Я б хотел забыться и заснуть!..

Божественные стихи; божественное, ни на что не похожее состояние!..

Да и в какой душе, в каком человеческом сердце не отзовутся эти слова?! И уж тем более — в нашей русской душе, в нашем русском сердце, веками взлелеявшем свою грусть на безбрежных печальных просторах своей необъятной России-Родины и выразившем его русскими же словами с такой вот пронзительной поэтической силой!..

Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея,Про любовь мне сладкий голос пел.Надо мной чтоб, вечно зеленея,Темный дуб склонялся и шумел.Темный дуб склонялся и шумел...

Степан умолк. И жалко стало, что чудные эти стихи спеты все от начала и до конца, а повторить их еще раз сейчас же — нельзя, невозможно. И говорить тоже ни о чем нельзя — и никто из них не произносит ни слова, все трое молчат, молча идут и идут медленно в глубь полей по накатанной черной дороге...

Тихая звездная ночь. И степной необъятный простор. И ребята свои. И пшеница...

Хорошо!.. И томительно грустно. И хочется сказать кому-то, как хороша эта ночь — и как все равно отчего-то так невысказанно грустно тебе... Но кому сказать все вот это, невысказанное, кому? КОМУ?..

Молча идут. Никто не нарушает первым их общего приподнятого состояния, никто не хочет развеять их общую — невысказанную — грусть. И, наверное, как никогда, все трое хорошо чувствуют и понимают сейчас друг друга — и, конечно же, любят: каждый любит сейчас и себя, и других. Сейчас просто нельзя не любить, нельзя не любить им друг друга. Но это опять же — не для слов, не для разговора...

Звездное небо. Черная дорога. Отсвечивает светлым густая зеленая пшеница. Тут и там стригут в траве сонные кузнечики...

— Осенью, хлопцы, уеду в свою Белоруссию, — говорит Степан. — Наверное, там и женюсь. Тогда уж больше не приеду сюда. Все время тянет, тянет уехать куда-то еще. А знаю: уеду — и буду вспоминать эту вот степь, может, и тосковать по ней буду. Живешь и не знаешь — что тебе надо, чего хочешь? Ей-богу. Странная она какая-то, жизнь...

Белеет парус одинокойВ тумане моря голубом!..Что́ ищет он в стране далекой?Что́ кинул он в краю родном?..

На Степана явно нашел лермонтовский стих. И как поет он, как поет! И он, Максим, тоже теперь понемногу подпевает Степану. И только Петро молчит; идет, опустив голову...

Останавливаются, закуривают. И поворачивают назад. Теперь далеко впереди по правую руку — заметное светлое зарево огней молодого города Рудного — Соколовско-Сарбайского горнообогатительного комбината; а прямо по дороге, из-за пшеницы, — отдельные близкие огоньки их центральной совхозной усадьбы...

— Я тоже подумываю, не уехать ли после отсюда еще куда, — говорит Петро. — А вроде уж и жалко, ей-бо! Чую, вроде как душой тут к чему прирос...

И опять они долго идут и молчат. Все трое идут и молчат. Каждый о своем и все об одном им общем...

«И скучно и грустно, и некому руку подать в минуту душевной невзгоды... Желанья!.. что пользы напрасно и вечно желать? А годы проходят — все лучшие годы!»

...Да, все верно, все верно, думается ему, все верно. Видимо, во все времена общечеловеческое — одно и то же. Вот он ехал — стремился сюда, на эту вот — далекую, романтическую и загадочную целину, теперь тут, попал в хорошую бригаду, к отличным, добрым парням, в работу начал втягиваться, получается, — а...

А и опять будто что-то в жизни не так, опять хочется и еще чего-то, неизвестного, опять кажется, что настоящая жизнь, в полную силу — какая-то она, должно быть, другая, и что она, может, и не тут вовсе для тебя, а где-то еще, в каких-то иных местах или иных обстоятельствах, и, бог знает, какого там содержания или как там еще... Вот же идут они трое: ночь, степь, пшеница какая вокруг (ради нее ведь и приехали все сюда!), звездное небо, тихо, хорошо, поют божественные стихи, и ему хорошо сейчас, как никогда. А в то же время... в то же время будто чего-то главного все равно нет и нет, и от этого — опять тот же голод, давнишний душевный голод, особенно острый именно вот в такие минуты, в такие часы... И некому, некому, всегда ему некому об этом сказать. Некому...

Минуют центральную усадьбу. В клубе еще слышна музыка, но они не идут в клуб. Непаханым полынным пустырем, перейдя ложбину, поднимаются к своему стану, метрах в трехстах от Аята.

— Что-то нынче даже к девчатам неохота идти, — буднично говорит Степан. — Наверное, сделаю выходной.

Степану лет двадцать шесть — двадцать семь. Парень он серьезный, глубокий. Но и девчат тоже он не обходит, и те, по всему видать, охотно жалуют его. Но нынче нет у него охоты идти к своей почитательнице в женское общежитие...

Ну а им с Петром... У Петра — жена и дочка в Гуляйполе. А он, Максим, наверное, и пошел бы сейчас куда — так идти просто не к кому.

...и некому руку податьв минуту душевной невзгоды...

...Да-да-да, так ведь оно и бывает, так и бывает: и хорошо тебе, и друзья рядом, а — «и некому руку подать»...

И он знает, он знает: и тебе тоже, друг мой, бывает такое, и тебе тоже. Наверное, все мы, люди, переживаем похожее, и всем нам, каждому в свое время, бывает и одиноко и голодно без Кого-то еще...

Степан ушел в вагончик спать. А он и Петро все стояли на улице и курили. И не хотелось им уходить, обрывать эту ночь.

— Айда к Аяту, посидим малость, — предлагает Петро. — Шось не хочется в коробок забираться.

Прошли травянистый пустырь, сели над крутым обрывом к Аяту. Речка — внизу, изогнутая дугой, вода черная. Темный, с серебряным отсветом листвы стоит по берегам тальник. И время от времени кричит там, внизу, какая-то птица.

— В школе учили все эти стихи? — спрашивает Петро.

— Что в школе, а больше — так, само запоминалось.

— Да... Я, можно сказать, первый раз в жизни и слышал, чтоб так вот, час целый, стихи... Хорошо ты говорил, молодец. ...И все это у него, у этого Лермонтова, — все у него как про одно. Верно?

— Так душа поэта — одна.

— Богач, говоришь, был?

— Богатый. Бабка богатая была. А он — один внук.

— Значит, и богатые разные бывают...

— Разные...

— Сколько, ты говоришь, он прожил?

— Двадцать семь.

— Мало. Рано убил он его. Как его, этого..?

— Мартынов.

— Да, Мартынов, гад этот. Такого человека! Сколько б еще мог написать!

— А Пушкин.

— Да ж: и Пушкин... Ну-ка, еще раз, вот те, что в клубе — про смерть Пушкина.

— Все что ли?

— Давай все.

И он читает Петру, еще раз в этот вечер, от начала и до конца «На смерть поэта».

— Я б вот эти последние, — помолчав, с гневом говорит Петро, когда он кончил, — что  п р о  п о т о м к о в, на небе огненными б буквами написал, на все века. Чтоб каждый гад знал, что это и ему тоже! ...Давай, Максим, еще что-нибудь, а? Разбередил ты меня. Знаешь небось?

— Немного знаю.

— Тогда давай. Выспимось, успеем.

— ...Поэма у него есть, про маленького монаха. Я в клубе там как-то и не дошел до нее. Большая только.

— Хай! Тем лучше. Хоть раз послухаю.

— Если только не забыл какие места.

Петро сидит, обхватив колени руками, смотрит с обрыва вниз, в черный Аят, — приготовился слушать. И он сам тоже обхватил колени руками, тоже смотрит то вниз на черную речку, то в ночную даль луговой степи по ту сторону Аята, то на темное небо. Тихо; и время от времени покрикивает внизу в тальнике та неизвестная птица...