Разрыв - Саймон Лелич

Чарли хохотнул. Роб тоже.

— Ты не могла бы оказать мне услугу, дорогая? Не могла бы протянуть ручку и укрыть моего дружка под застегнутой молнией?

— А зачем, Уолтер? Если он вывалится наружу, его все равно никто не заметит.

Чарли хохотнул. Роб тоже. Гарри улыбнулся.

Уолтер пододвинулся поближе. Его нога коснулась ноги Люсии, прижалась к ней. Она почувствовала, как его подошва легла ей голень, а икра прижалась к колену. Услышала, наконец, запах пива. И кислого пота Уолтера.

— Тебе не мешает принять душ, Уолтер. И отодвинь свою ногу подальше от моей.

— Ты же сказал, две минуты. Хватит, Уолтер, пойдем.

— Вы слышали? Теперь она хочет, чтобы я совсем разделся. Хочет увидеть меня голым. — Он похотливо улыбнулся Люсии. — Я приму душ, Лулу. Если ты принесешь туда мыло.

— Убери ногу, Уолтер.

— Куда прикажешь убрать? Вверх? — Он слегка приподнял ногу. — Или вниз?

Нога Уолтер соскользнула по ее ноге вниз.

— Отодвинь от меня твою поганую ногу.

— Кончай, Уолтер. Пойдем.

Уолтер прижал свою ногу к ее еще крепче, склонился к Люсии.

— Может, поцелуешь меня на прощание? — он сложил губы бантиком, зажмурился, снова открыл глаза. — Только язык мне в рот не засовывай.

— В следующий раз.

Люсия взглянула на Гарри. Тот стоял за спинами товарищей, сжимая рукой спинку стула и неотрывно глядя на Уолтера.

Люсия встала.

— Мне нужен кофе, — сказала она.

Заправив за ухо прядь волос, она обогнула стол, прошла мимо Чарли, мимо Роба, мимо Гарри, не взглянув на них. Она слышала гогот Уолтера, слышала смешки Роба и Чарли, и надеялась только, что никто из них не заметил, как ее трясет.

Мальчишки — идиоты. Все до единого. Я, типа, знаю, так говорить нельзя, нельзя говорить плохо о мертвых и всякое такое, но Донован, Донован Стэнли, был самым большим идиотом из всех.

Я не о том, что он был самым высоким. Или самым сильным. Он был самым быстрым. На язык, то есть. Он говорил такое, что и поверить было нельзя, а потом добавлял что-нибудь и ты начинала гадать, может, ты чего неверно расслышала, может, он тех первых слов совсем и не говорил. Вы понимаете, о чем я?

Внешность у него была ничего, приятная. Я, вообще-то, черные волосы не люблю, но его мне нравились. Они шли к его глазам. Синим, как у моего братика, хотя братик растет, так что они теперь карими становятся. Саманта считает, будто я в него влюблена была, ну так ничего подобного. Я тогда со Скоттом ходила, Скоттом Дэвисом, так что все равно ничего никому не сказала бы, даже если б и была немножко влюблена в Донована. А я не была. Да и вообще, он девочками не интересовался. Господи, нет, геем он не был, но девочками не интересовался, знаете, как подружками. Не обжимался с ними. Я знаю, некоторые ему дрочили, может, и он их пару раз удовлетворил. Я ему никогда не дрочила. Надеюсь, вы не думаете, что я это делала, потому что я не делала.

Ему было пятнадцать, как мне. Представляете, получить пулю в пятнадцать лет? Типа скончаться. А эта девочка, Сара, ей же еще и одиннадцати не было, верно? Черного паренька я не знала. Только Донована, да и то не очень. Он был из них троих самым старшим, но ведь тоже совсем молодой, правильно? Вел-то он себя так, точно ему уже восемнадцать стукнуло или еще сколько, хвастался, что водит машину двоюродного брата, ходит с ним по пабам, но я в это как-то не верю. Представляете, умереть еще до того, как тебе разрешат учиться машину водить? До того, как тебя в пабах начнут обслуживать.

Некоторые из малышей, так они даже рады, что Донован умер. Я знаю, мне и этого говорить не стоило, но это же правда. Донован и прочие, они все больше к малышам вязались, к первым, какие под руку подвернутся. Хотя один раз побили и шестиклассника. Джейсон, вот как его звали, Джейсон Бейли. Джейсон с ними в футбол играл, и Донован его подсек, по ногам ударил, что ли, а Джейсон обозвал его дешевкой, гребаной дешевкой. Донован и был дешевкой, на поле он вечно по ногам бил, или с судьей препирался, или еще что, но дешевкой его никто не называл, все боялись. Я слышала, они его защитными шлемами избили. Донован с дружками. Знаете, такими, как у мотоциклистов.

Хотя к учителям он никогда не цеплялся, то есть, до Бороденки — до мистера Зайковски — во всяком случае, я о таком не слышала.

Господи, как странно. Как я его только что назвала? Хотя, он же и не учитель больше, верно? И даже не Бороденка. Как странно. Странно даже думать об этом. Ну, то есть, обо всем, что случилось. Как будто кино смотришь, и знаешь, что это кино, но уже наполовину спишь и вдруг все запутывается, и ты не понимаешь, в фильме это так, или у тебя в голове, или еще где. Такое вот ощущение. Правда, я-то знаю, что это и не в кино было, и не в голове у меня, а на самом деле.

Донован взялся за Бороденку с самого первого дня. Я его все-таки Бороденкой буду называть. Ничего?

В общем, первый в терме урок истории, сдвоенный, и мы знаем, что мисс Эванс ушла, и учитель у нас будет новый. И, значит, Бороденка входит в класс, и все затыкаются, потому что с первого раза ничего же не поймешь, ведь так? Никто же не знает, на что он похож, этот новый препод. Ну вот, Бороденка в класс входит, все затыкаются, а он улыбается и говорит, здравствуйте, я мистер Зайковски. И Донован начинает смеяться. Был у него такой смех — он вроде как и смеется, и не смеется. Он вот так сжимал губы и, типа, шипел и пукал одновременно. Вот так, послушайте. Ну, не совсем так. У меня не очень хорошо получается. А у Донована получалось, и когда он так делал, все знали — сейчас он что-нибудь смешное скажет. Смешное или неприличное. Обычно и то, и другое.

Я сейчас плохие слова говорить буду, вы не удивляйтесь. Не от себя, просто передам вам, что Донован говорил. Ничего?

Шваль-как-сэр? — говорит Донован. Швальйобски? И вроде как икает посередке, так что получается «йоб». Ну, вы понимаете, что это значит. И все понимают, и начинают хихикать, а один из дружков Донована, Найджел, по-моему, тоже икает, как он, и все уже не хихикают, а гогочут просто. Бороденка пытается что-то сказать, но все уже понимают, что этому учителю, этому невзрачному дядьке с джентльменским выговором против Донована не устоять.

Зайковски, повторяет Бороденка. И поворачивается к доске, и записывает свою фамилию. У меня польские корни, говорит.

Польские, повторяет Ги, дружок Донована. Это сокращенное от Гидеон, но если назвать его Гидеоном, он потом всем будет рассказывать, что у тебя ползучий лишай. Польские, вы, значит, из тех сантехников, которые у нас рабочие места отбивают? Мой папаша говорит, что всех вас, иммигрантов, надо бы переловить и посадить в лагеря.

Вас как зовут? спрашивает Бороденка. Мне потребуется некоторое время, чтобы запомнить имена всех учеников, вот давайте с вашего и начнем.

Гораций. Мое имя Гораций.

Гораций. Бороденка заглядывает в классный журнал. А фамилия?

Гораций Моррис.

Гораций Моррис. Надо же. Что-то я здесь такого не вижу. Вы уверены, что вас зовут именно так?

Да, сэр, совершенно уверен. Гораций Моррис.

Бороденка кивает. Хорошо, говорит он. Хорошо, Гораций. Я англичанин, как и вы. Мой отец был англичанином. А дед поляком.

Тут встревает Донован. И сразу видно, что у него уже шуточка припасена.

Кем-кем был ваш дедушка, сэр?

Поляком. Он родился в Польше.

В «порше».

Не в «порше», а в Польше.

А, так вот откуда такое имя взялось. Швальйобски. Из Польши. Швальйобски.

Вы неправильно произносите мою фамилию, говорит Бороденка. Зайковски.

Швальйобски.

Зайковски.

Швальйобски.

Все это страшно смешно, потому что Донован икает каждый раз чуточку громче, как будто очень старается выговорить фамилию правильно. А Бороденка просто замолкает. Молчит и стоит у доски, кейс его лежит на столе, а сам он еще даже сесть не успел.

Швальйобски, продолжает Донован. Швальйобски. А за ним и другие начинают повторять. Знаете, типа, практикуются. И тут Донован сначала «ски» отбрасывает, а после и «шваль» и только кашляет, кашляет, й’об, йо’б, йоб, ёб. И те, кто не давится от смеха, повторяют за ним, а Бороденка просто стоит и смотрит.

Мне его даже жалко тогда стало. Но я смеялась. Я, конечно, могла бы сказать, что смеялась потому, что все смеялись, но на самом деле мне просто смешно было. Действительно смешно. Но и жалко его. Донован, он ко мне обычно не цеплялся. Большинству наших, даже его ближайшим дружкам, ну, может, кроме Ги, им всем от него доставалось, всем приходилось несладко. Ну и мне тоже, так что я знаю, каково это. Они не били девочек или еще что, просто дразнили, изводили. Меня обычно из-за моих волос. Правильно, я блондинка, и ничего тут плохого нет, так ведь они же все могли вывернуть наизнанку, все что угодно, и получалось так, что в нем нет как раз ничего хорошего. Потом, дело же не в том, что они говорили, верно? Дело просто в том, что они это говорили. А когда они начинали тебя доставать, все остальные от тебя отступались, даже лучшие подруги, и в такие дни, в такой терм, в общем, все время, пока это продолжалось… потому что для некоторых это просто не кончалось, продолжалось и продолжалось, пока, Господи, ну не знаю, наверное, пока ты ходила в школу, или пока Донован… Ну ладно. В общем, все это время тебя могли окружать люди, подруги, типа, люди, которых ты считала подругами, и солнце могло сиять, и ты могла найти в канаве миллион фунтов, и все равно чувствовала себя самой жалкой, самой несчастной, самой одинокой девочкой на свете. Вы-то в полиции служите, вас, наверное, никто никогда достать не пытался. Но уж вы мне поверьте, это больно.