Венера - Генрих Манн

— О, тут дело не в таланте, — вставила Винон.

— Нет, потому что у тебя его нет, — пояснила Лилиан.

— От меня его и не требуют. Талант хорош для того, кто не умеет пробиться, как личность… Ты после своего бегства из Рима написала памфлет на римское общество. В нем есть все, что знают и о чем не говорят: живущие на содержании мужчины, проданные женщины, высокопоставленные шулера, побочные доходы сановников, полиция на службе у частных страстей, прикрытые преступления и противоествественные любовные истории, — вся гамма.

Тронтола заметил тоном знатока:

— Ваша сестра красивым жестам швырнула все это в лицо обществу.

— Возможно. Но согласитесь, что женщина, которая печатает такие вещи, не играет роли сильнейшей. Она мстит. Общество ранило ее, она же не может сделать обществу ничего: ей можно и не верить, так как она ведь мстит… Чего только она не рассказала о Тамбурини; это не помешает ему в один прекрасный день стать епископом Неаполя. Она бессильна; ей не остается ничего другого, как презирать нас. Вы находите это таким достойным удивления?

Тронтола воскликнул в растущем смущении:

— Ваша сестра живет в прекрасном одиночестве!

— В прекрасном одиночестве! — подтвердила Лилиан. И она опять повторила то, в чем тысячу раз ее уверяла ее гордость:

— Стоя на сцене нагая и залитая светом, я поднимаю ослепительный, победоносный протест против всего лицемерия моей касты, против всей грязи и ненависти к телу.

— И подумать, что другие при этом просто забавляются, — заметила Винон.

— Почему ты отняла у меня Жана Гиньоль?

— Вот он, главный вопрос во всей этой сцене.

— Я отвечу тебе. Потому, что ты хотела отомстить за то, что я жила, что я осмелилась жить, а ты не осмеливалась. И потому, что ты унаследовала ненависть нашей матери, которая ненавидела меня за все богатые постели, в которые я не позволила положить себя. И ненависть всего общества, которое завидует мне за мужество моей жизни. И потому, что ты сама принуждена подолгу страдать от желаний, которые я быстро утоляю, и принуждена лицемерить! О! Весь тайный стыд женщины с добрым именем! Вы видели, Тронтола…

Тронтола сделал безнадежный жест.

— …как коварно она обошлась с маленьким русским, который чуть не плакал. Она так рада, что не хочет его. Ее желания для нее пытка… Но потом над бедной Винон наклоняетесь вы, маркиз, и в это мгновение она не спокойна, бедная Винон, — совсем не спокойна!

Тронтола польщенным жестом отклонил от себя эту честь.

— И все-таки она должна держать себя спокойно, именно теперь, накануне ее представления ко двору! Она будет представлена вместе со своим мужем. Наконец-то, ей прощают мое существование: какое торжество! А интриги, понадобившиеся, чтобы добиться этого, а поцелуи и укусы в темноте, а отречение от последней гордости, а скука, а грязь в душе… Грязь — о, если бы мне дали миллионы и царские почести — я говорю это от всего сердца, — я не хотела бы ни минуты дышать тем воздухом, которым дышишь ты!

— Ты кончила декламировать? — презрительно осведомилась Винон. — Я охотно верю, что ты отказываешься следовать моему примеру. Прежде всего потому, что ты не можешь. Ты хотела бы знать, почему я отняла у тебя Жана Гиньоль? Потому что я любила его.

— Ты обманываешь его.

— Я его не обманывала.

— Что же это доказывает?

— Потому что ты не любишь ни его, ни кого-либо другого. Твое прекрасное одиночество, — позволь это сказать тебе, — порождение холодности и себялюбия.

— Потому что я не хотела позволить maman и всему обществу злоупотреблять собой?

— О, вечно все общество. Если бы ты в самом деле хотела бороться с ним! Я делаю это.

— Ты!

— Я! Кто сказал тебе, что я менее одинока, чем ты? Я прокладываю в обществе дорогу себе и своим желаниям. Оно спускает мне многое, потому что чувствует, что я показала бы когти. О, я не написала бы книги и не доставила бы свету безвредного зрелища!

Винон уже не лежала спокойно, как прежде, она сильно разгорячилась. Тронтола вертелся между ними, чувствуя себя неловко, но в то же время возбужденный этим взрывом женских темпераментов.

— Я писала бы анонимные письма и наносила бы раны своим беззащитным врагам, нисколько не компрометируя себя.

— Фуй! — сказала Лилиан.

Винон пожала своими белыми плечами.

— И ты не задыхаешься от всего этого притворства? — с отвращением и интересом спросила ее сестра.

— Нисколько. Ведь я высказываюсь теперь, и притом совершенно непринужденно. Я скажу вам еще больше: в ближайшем времени я буду представлена их величествам, а между тем, не говоря о любовниках, которые не идут в счет, у меня имеются две настоящие связи — одна из них с сыном дамы, которая представит меня.

Винон страстно наслаждалась своими собственными признаниями, она опьянялась своей опасной игрой.

— Я спокойно рассказываю это вам, Тронтола и Лилиан, друзья мои. Если вы расскажете об этом кому-нибудь, вам никто не поверит. Сегодня ночью говорится и делается многое, о чем завтра никто не захочет знать.

— Как я презираю тебя! — воскликнула Лилиан от глубины души.

— Я уже объяснила тебе, что презрение — единственное, что остается тебе. Все остальное ты прогадала. Только я — истинная княжна Кукуру — та, которая добилась представления своей семьи ко двору и которая вышла замуж за знаменитого Жана Гиньоль. Моя сестра только дала ему соблазнить себя, и он довольствовался ею лишь до тех пор, пока был богемой… Теперь она осталась одна в своей слабости.

— Я сильна! — возмущенно крикнула Лилиан.

— Ты слаба, это ясно. Когда кто-нибудь не в состоянии проложить в свете дорогу своим страстям или желаниям, он возмущается, бежит в пустыню, сыплет проклятиями, громит лицемерие. Как легко такое свободомыслие! Она обладала им, маркиз, уже тогда, когда лежала в постели Тамбурини. Maman однажды хотела для разнообразия положить ее в постель Рафаэля Календера. Какие потоки возмущения излились тогда на бедную maman! И все-таки в конце концов эта гордая душа покорилась — я предсказала это ей сейчас же. Теперь Календер не то, что ее любовник, но ее сводник, — да, маркиз, вам придется примириться с этим словом! Вы видите, вот он, этот маленький лысый еврей, ведет переговоры с лордом Темпелем, которому он доходит до груди. К четырем или половине пятого утра они сойдутся в цене. Ведь недоступность белоснежной Лилиан сильно нарушается одним: ее неограниченной потребностью в деньгах. О, ей необходимо быть одетой богаче, чем самая богатая из тех, кого она презирает. И она с непрерывным возмущением отдается всем мужчинам, которые были бы слишком гадки для меня — для меня, лицемерки.

— Она кончила, она выплюнула всю грязь, — сказала Лилиан, переводя дыхание, и обернулась к Тронтола. Но он исчез, очень недовольный Лилиан. Он думал, что они поладили друг с другом; в ту же минуту, быть может, потому, что он поцеловал затылок Винон, она позволила Календеру продать, себя Темпелю. Он нашел, что она чересчур поспешна в своих решениях. Она напрасно искала его и казалась разочарованной. Винон догадалась о том, что произошло, и расхохоталась. После этого сестры заметили, что воспользовались совместным пребыванием с третьим, чтобы высказать друг другу то, что думали одна о другой. Они удивились: это совсем не входило в их намерения. Оставшись одни, они подумали о том, что можно было бы сделать еще, ничего не нашли и последним взглядом дали понять друг другу, как каждая из них рада, что она не такова, как другая. Затем они разошлись.

Между тем герцогиня все танцевала. Она переходила из рук в руки; ей чудилось, что она скользит все дальше, точно входит в глубь сверкающих стенных зеркал, где празднество с гулом безбрежно разливалось по красным, трепещущим теплом странам, — и всюду, во всем этом гуле, шумела, точно мягкие, тяжелые шелковые знамена на южном ветре, ее собственная кровь.

Раз ей показалось, что ее кавалер исчез. Ей казалось, что она носится по залу одна, отрешившись от всего. Она откинула голову назад, почти закрыла в своем неистовстве глаза, а руки, белизны и благородства линий которых не скрывал глаз, слегка подняла. Из разреза платья выглядывала нога. На кончиках пальцев, став выше, она неслась, не зная куда, в объятиях бога. Такой она увидела себя в зеркале и улыбнулась воспоминанию: вакханке, которой она была в течение одной ночи, когда-то, в ранней юности, в год войны в Париже на балу в Опере. Та ранняя и непонятная маска была предвосхищенным отражением того, что теперь стало действительностью… «Но действительность ли это теперь? Где мое я? На том месте, где я стою в это мгновение, или в том воспоминании, или там, в зеркале — в какой маске и в какой Грезе?»

Она трепетала от каждого желания, которое вспыхивало где-либо в зале; каждый взрыв сладострастия, в котором извивалось чье-либо тело, вырывал стон из ее груди. Она приходила в ярость вместе с возмущенной Лилиан, она наслаждалась вместе с победителем доном Саверио и разделяла его милостивые и сильные желания. Она переживала вместе с бедным королем Фили его жалкий порыв и со всеми молодыми людьми вокруг себя невыразимую, готовую на смерть, тоску их по ее объятиям и устам. Несколько капель горечи из мучимой плоти Рущука проникло в нее, и все томление утопавшего в блаженстве тела дивной графини Парадизи.