Долгий полет (сборник) - Виталий Бернштейн

Многие современные семьи, имея двух или трех детей, решают этим и ограничиться. Наиболее надежный способ предупредить беременность – стерилизация. При этом у жены или у мужа перевязывают трубопроводы, по которым движутся созревшие яйцеклетки или сперматозоиды. Такие операции несложны, обычно в тот же день пациент уходит домой. Что касается принудительной стерилизации, то в США, некоторых европейских странах она практиковалась в начале двадцатого века – при серьезных психических заболеваниях, у закоренелых преступников. Позднее подобные законы были отменены, повсеместно возобладали либеральные представления о примате индивидуальных прав и свобод. Давняя проблема: что важнее – интересы общества в целом или отдельного человека? По-видимому, правильный ответ где-то посредине. Одинаково опасны и диктат общества в ущерб разумным правам индивидуума, и полный отказ последнего от обязанностей и ограничений, неизбежных, если живешь в обществе. Конечно, стерилизация преступника-рецидивиста, или наркоманки, или больной СПИДом ущемляет их демократические свободы. Но ведь обычно им дети и не нужны. Да и что за детство ожидает ребенка, если его отец не вылезает из тюрем, если еще до рождения мать заразила ребенка СПИДом или повредила его мозг «крэком»? Почему бы не предупредить появление на свет этих несчастных? Нет, нет, возражают «перевернутые либералы» и выкладывают свой козырной аргумент – ведь к такой принудительной стерилизации призывал Гитлер! Странная логика. Если Гитлер был вегетарианцем, неужели поэтому все вегетарианцы – нацисты? Кстати (уж коли опускаться до аргументов подобного уровня), сторонником принудительной стерилизации задолго до Гитлера был его злейший враг Черчилль. Еще в 1910 году, возглавляя британское Министерство внутренних дел, он настаивал на стерилизации «умственных дегенератов».

Прилетев в Нью-Йорк, я взял через месяц первую подвернувшуюся работу – лаборантом по эхокардиографии у частнопрактикующего врача. Пришлось приврать, что знаком с этой методикой. Учился на ходу, но мой хозяин был терпелив – он платил мне в два раза меньше, чем пришлось бы платить американцу. Спустя несколько месяцев я освоился на работе, перевел дыхание, стал осматриваться. Чтобы работать врачом, требовалось преодолеть два экзамена по медицине (первый – однодневный, второй – трехдневный) и экзамен по английскому языку. Сидел над учебниками все нерабочее время, сдал первый экзамен по медицине, через год второй. Споткнулся на экзамене по английскому, точнее, на разделе – разговорная речь. Проигрывалась пленка с короткими диалогами на житейские темы. После каждого – простенький вопрос: о чем шел данный разговор, или где он происходил, или в какое время года и т. п. Из четырех приведенных ответов в течение минуты надо было выбрать и пометить правильный. Казалось бы, несложно. Но тут я с ужасом обнаружил, что просто не готов к темпу разговорной речи. Мой мозг еще медленно и тупо соображал – о чем это они там говорили, как уже начинался следующий диалог. Провалив английский, пошел в радиомагазин, купил дешевенький приемник, настроился на станцию, которая круглосуточно передавала только новости. Чем бы я дома ни занимался, приемник бомбардировал мои уши английским. Не выключал приемник даже ночью, когда спал. Каждый месяц приходил на экзамен. Пятый «заход» оказался успешным.

Давно покинул Россию. А душа все там, и боль моя там. Среднестатистический советский человек всегда был неважным работником – таким в массе и остался. Крах большевистского режима он понял однозначно: раньше подворовывал, теперь можно вовсю воровать. Огромная карательная машина, следившая прежде за каждым его шагом, рухнула, а моральных ограничений у него самого оказалось маловато. Прекраснодушные либералы, внутренние и зарубежные, обсуждают сейчас пути демократических преобразований в новой России. А мне видятся наивные портняжки, припасшие блестящие пуговицы, красивые нитки, модные выкройки и собирающиеся пошить костюм самого современного западного фасона. Да вот беда – материал им достался гнилой, все расползается, и никакие пуговицы, нитки, выкройки не помогут. Проблема человеческого «материала» не нова. Три с половиной тысячелетия назад Моисей водил евреев по сравнительно небольшому пятачку Синайского полуострова; водил сорок лет, пока все вышедшие из плена египетского и сохранившие рабскую психологию не умерли; лишь их детям было даровано войти в землю обетованную. Более или менее нормальное общество западного образца сформируется в России, дай-то Бог, через одно-два поколения. А пока ей и Пиночет какой-нибудь очень бы сгодился. Если только можно найти в России хотя бы одного честного Пиночета.

Сдав экзамены и пройдя затем обязательную стажировку в больнице, я открыл маленький врачебный офис. Пациентов поначалу было мало, заработков тоже. Потом обнаружил еще одно обширное поле деятельности – старческие дома. В Америке родители и взрослые дети живут обычно порознь. И наступает пора, когда старики уже не в состоянии обслуживать себя. Одним везет, и они быстренько умирают. А другие оказываются в старческих домах. Уход здесь совсем неплохой, в комнатках стоят телевизоры, кормят вкусно, если надо, то и с ложечки. Круглосуточно дежурят медсестры, по часам раздают лекарства, при нужде – подмывают и переодевают. И все равно впечатление необычайно грустное. Ежемесячно навещаешь такого пациента и горестно наблюдаешь постепенный, необратимый распад и тела, и души. Поэтапно убывает память. Сначала теряется ориентировка во времени – человек забывает, какое сегодня число, какой месяц и год. Потом нарушается ориентировка в пространстве – он не осознает, где находится. И последним стирается из памяти собственное имя. Иногда такой бедолага уже не может ходить и даже сидеть. Уставившись глазами в одну точку на стене, он лежит неподвижно в постели. Руки и ноги, согнутые в локтях и коленях, поджаты к животу, как это было когда-то в утробе матери. Каждые пару часов медсестры переворачивают больного с боку на бок – и все равно образуются пролежни, течет гной. Сколько ни смотри, к этому не привыкнешь. Да минует меня чаша сия.

Был поздний вечер, начало двенадцатого. Таня уже спала, дышала почти неслышно. Лунный свет из окна освещал ее голое плечо, короткие завитки волос на затылке. Дэнис осторожно, чтобы не разбудить ее, выскользнул из-под одеяла, накинул халат, вышел на крыльцо.

Полная луна висела над притихшей «столицей мира». Звездное небо прочерчивали огоньки самолетов, заходящих на посадку в нью-йоркские аэропорты Кеннеди и Ла Гардиа. Дневная жара отпустила, со стороны океана дул легкий ветерок. Дэнис присел на ступеньки крыльца, потер ушибленное днем предплечье. Саднило уже меньше.

До Тани у него было немало женщин – с одними все ограничивалось несколькими встречами, с другими случались затяжные романы с размолвками, ревностью, примирениями. В постели женщины вели себя по-разному: были страстными или холодными; громко стонали, или не издавали ни звука, или бормотали что-нибудь сладко-непристойное. Но с каждой – Дэнис знал заранее – ему предстояло пройти в постели через те же три фазы: нарастающего возбуждения, потом максимального взлета, ослепительного, как вспышка молнии, и потом глубокого провала, когда наступала полная опустошенность, хотелось закрыть глаза, прийти в себя.

С Таней было по-другому. Если бы потребовалось определить одним словом, какое чувство испытывал он с ней, это была нежность. Нежность отодвигала приход второй фазы. По многу минут Дэнис зацеловывал ее губы, мочки ушей, шею, груди. Она всегда лежала молча, с закрытыми глазами, но он слышал ее прерывистое дыхание, ладонь ощущала короткие толчки дрожи, пробегавшие по ее гибкому, послушному телу. Дэнис знал: в этот миг они – одно целое… А потом, усталый, он лежал рядом с ней и не чувствовал никакой опустошенности. Все та же нежность переполняла его, и он благодарно шептал ей глупые и счастливые слова.

Они прожили вместе уже три года. Все в Тане было ему по сердцу: ее отзывчивость к людям, бескорыстие, здравый смысл, мудрая уступчивость, трудолюбие, кошачья чистоплотность. Правда, уступчивость была до определенной черты – Дэнис знал, что ни он, никто другой не заставят Таню сделать что-нибудь против совести, что-нибудь с ее точки зрения непорядочное. Порой его даже охватывали сомнения – может, просто ослеп от любви и идеализирует? Однажды она пришила к его рубашке оторвавшуюся пуговицу. Одевая рубашку, Дэнис обнаружил, что пришито не так. За годы холостяцкой жизни он твердо усвоил: пришив пуговицу, надо затем обмотать нитку несколько раз вокруг «ножки», так будет прочнее. А Таня этого не сделала. Придя на кухню, где она готовила завтрак, Дэнис радостно рассказал о своем открытии.