Живой Будда - Поль Моран

Ошеломили его также театры и фокстроты: то, что люди ни с того ни с сего начинают танцевать или, того хуже, доверяют своих женщин другим мужчинам, что они несколько раз прерывают ужин, возвращаясь потом за столик разгоряченными и потными, тогда как для танцев существуют профессиональные актеры, кажется принцу уму непостижимым. Должностные лица, которые днем зачитывали смертные приговоры, члены парламента, которые сегодня вечером утвердили важные законы, начинают скакать с трещотками в руках, нацепив на голову колпаки из золоченой бумаги, путаясь ногами в серпантинных лентах. Жали вспомнил о светопреставлении, об этом танце Шивы, которым бог в конце концов задаст Земле ритм, противный ритму созидания (словно охваченный безумием горшечник вдруг опрокинет гончарный круг и разобьет свое творение на куски).

Рено уехал в Кембридж, чтобы подготовить там все к приезду принца. Без него Жали чувствует себя еще более растерянным перед лицом этих новых явлений, которые отсутствующий сейчас Рено умел комментировать с присущим ему юмором, с той гибкостью ума, которая может все примирить и все объяснить. Жали пугливо держится в тени, несмотря на страстное желание все познать, обуянный присущими азиатам враждебностью и гордыней, не позволяющими показать, что ты чего-то не знаешь, что ты чему-то удивлен. Он ни с кем не видится, но, несмотря на занятую им позицию обороны, он — сама бдительность, само внимание.

— Быстрее! — кричал Жали среди вялого, размеренного течения времени в Карастре.

А теперь еще немного — и он запросит пощады. Он очень похудел. Преуспел ли он? Он уже вобрал в себя столько нового, что шатается под его тяжестью, он тычется во все стороны, не успевая проникнуть в суть, задает вопросы, не умея, несмотря на огромное желание, дождаться ответа, желает продлить каждое мгновение, а уже надо идти дальше. Ему хочется вновь обрести то равнодушие к преходящему времени, то оцепенение, которое составляло ритм его азиатской жизни. Еда стоя, послеобеденный отдых, прерываемый телефонными звонками, ночи, укороченные радиоконцертами, дни, занятые приемом репортеров и бездельников, изгнанием мошенников, выдворением собирателей автографов и сводниц, утра, в которые даже некогда взглянуть на небо, — вот какова она, эта западная жизнь.

Его Превосходительство принц Ратнавонг, посланник Карастры в Лондоне (королевство имеет в Европе несколько дипломатических миссий), по всей вероятности, получил распоряжение следить за наследным принцем, так как уже не покидает кулуаров «Клэриджа». Он стремится во что бы то ни стало, на пару с леди Галифакс, устраивать приемы и обеды в честь своего юного хозяина. Стоит Жали закрыть глаза, как имена и реалии западного мира в бешеном темпе начинают кружиться в его голове.

— Если бы ваш Христос умер сегодня, — говорит он, — его распятием стали бы часы.

К счастью, он оказался наконец вне пределов досягаемости для всех — в Кембридже. Для чего достаточно было нескольких часов езды. Рено пришлось снять ему комнаты в городе, так как администрация Тринити-колледжа, желая подчеркнуть, что она подчиняется только Foreign Office[17], к тому же насторожившись из-за приезда в качестве каптенармуса принца секретаря-француза (что свидетельствовало о не слишком высоком его, принца, self-respect[18]), объявила, что не располагает квартирой на территории колледжа. Таким образом, Жали обзавелся собственной, на Сидней-стрит — настоящим студенческим жилищем с прожженными коврами, грязной сидячей ванной, старой вилкой для тостов, подставкой для трубок, репродукцией картины Гольмана Гунта[19] «Христос с фонарем», с видом на покрытую асфальтом улицу — с ее мастерскими по ремонту мотоциклов и торговцами галстуков на обочинах.

По приезде Жали обнаружил Рено в постели: его друг невыносимо страдал от боли в печени и опасался, что у него открылась язва. Он никак не хотел, чтобы за ним ухаживали. Жали надел университетскую тогу и стал посещать абсолютно все лекции — с неуемной жаждой учиться, свойственной желтой Азии, но учиться слишком поспешно. Он отчаивался, что не смог изучить всю химию за неделю, потом бросил ее ради минералогии (движимый тайным желанием прослыть хозяином земных недр и скрытых в них кладов); на какое-то время его прельстило международное право, то была дань моде. Он нетерпеливо стремился отнять у Запада его науки, а стало быть, и его превосходство, но без усидчивости, без системы, не понимая того, что самое лучшее, что может дать ему Запад, это как раз метода, строгая дисциплина мышления.

Лежа в постели, Рено пытается как-то упорядочить эту массу знаний, которую Жали непроизвольно обрушивает на него по нескольку раз на день. Принц аккумулирует, он — сортирует.

— Вот это запасы! Голодная смерть не грозит Вашему Высочеству…

Тут надо было спешить, надо было не допустить того, чтобы Жали сделался этаким китайским «студентом» — отвратительным кантонским скороспелкой, какими они возвращаются из Латинского квартала или из Y.M.C.A. С другой стороны, Рено прекрасно отдавал себе отчет в том, что английский университет никогда не сделает из Жали современного человека, не сделает из него ничего, кроме суррогата индусского принца — то есть кроме цветной карикатуры на британца.

— Поверьте, монсеньор, — говорит он, — клюшка для игры в гольф — отнюдь не то оружие, которым в 1925 году можно защитить королевство.

Конечно, Жали обладает свойствами, которых нет у других — привилегией быть королевским отпрыском, своим гордым спокойствием, сдержанными манерами и тем, что все вокруг самым естественным образом выказывают ему почтение и желание услужить. Но надо проследить, чтобы этот принц, столь эмоциональный, столь поддающийся влиянию, остался самим собой, пока Европа будет придавать форму его нетронутым, как сама Азия, богатствам. Жали покинул Лондон совсем измученным, ослепленным, запуганным: для этого оказалось достаточно двух недель. Дебют был слишком бурным, планка оказалась слишком высокой для слабенького сердца.

Рено размышлял: «Увлечение Востоком отпустило меня, как зубная боль, а вот шок, который испытывает житель Востока, когда попадает на Запад, — гораздо опаснее. Того, зачем мы отправляемся туда, уже не существует, мы выступаем в роли кладоискателей и гробокопателей: мы являемся слишком поздно; азиаты же находят у нас сейчас больше, чем когда-либо раньше, так как теперь им все открыто, предложено и дозволено. Как тут не потерять голову? Моему дофину надо суметь вооружиться здоровым критическим чутьем. Но все начато с конца: вверенный профессорам, он по восточной традиции будет придерживаться буквы, а не духа».

Однако события приняли совсем не тот оборот, какого ожидал Рено. Однажды вечером Жали вошел в комнату друга и присел к нему на постель.

— Знаете, чем я занимался сегодня?

— Греблей? Любовью? Изучал галопом по европам лакистов[20]?

— Нет, — ответил Жали, — я отправился в библиотеку изучать Родник Поэзии — Шекспира, но эти библиотеки сродни базару, с которого домой несешь вовсе не то, что намеревался купить. Короче, я случайно наткнулся на полке на «Дхаммападу»[21]. Даже бумага книги еще хранит аромат Востока… Мне было так странно здесь, среди английских туманов, которые сжимают мне горло, словно пеньковая удавка, окунуться в жизнеописание «Того, кто сумел разбить оковы»… Со мной рядом сидели и занимались два студента, они заговорили со мной, когда мы вышли вместе после закрытия читального зала. Они стали расспрашивать меня о буддизме… Я не знал, что и как им отвечать. Я хорошо знаю священные тексты, всегда исполнял религиозные обряды, но я не умею нет связно излагать… А потом, за чтением книги, я совсем забыл про место и про время, про Запад вообще. Я отвечал им уклончиво, как делал сам Будда: когда его просили объяснить, как устроен мир, он отвечал, что эти искания ничего не дают для вечного спасения. Я открыл им также то, что «лучший из богов» был атеистом.

— Если так будет продолжаться и дальше, Ваше Королевское Высочество окажется на плохом счету у вице-секретаря канцелярии. Шелли был изгнан из университетского колледжа как раз за это.

— Я ничего не сумел им рассказать… Я не умею говорить. Однако мне хотелось бы быть полезным. Но как объяснять в Кембридже в 1925 году то, что было провозглашено в Индии в шестом веке?

— А кто вас расспрашивал? Студенты-англичане?

— Нет, один из них, Томас Шеннон — ирландец; другой, Гамильтон Кент — американец. Они признались мне в своем убеждении, что мудрость, в которой они испытывают острую нужду, исходит из наших стран. Они — не из «приличного» колледжа.

— Разумеется.

— Я пригласил их на чай.

Пауза.

— С тех пор как я покинул дворец, — сказал Жали, — и у меня не стало официальных религиозных обязанностей, я начал больше думать о Будде, да-да, думать о нем как о единственном друге, который с вами вместе сопровождал меня сюда. Вам это понятно?