Путы любви - Сюзан Таннер

– Ты и дальше будешь слушать шотландские байки, господин? А Кервин? Я отомщу за своего друга! А ты за своего брата!

– Нет, Тирелл, – мрачно ответил Бранн. – Я – нет. Жизнь Дары гораздо важнее, чем месть. Мой брат мертв, я должен сберечь мою сестру. Теперь она – вся моя семья, за исключением дяди, который любит меня не больше, чем шотландцев. – Досада Бранна прошла, и он ответил Лаоклейну. – Хорошо, Макамлейд. Я уйду, но у тебя мало времени, чтобы доказать свое слово. Если оно окажется лживым, то я камня на камне не оставлю от твоего дома и ни одного человека не оставлю в живых.

Он развернул свою лошадь, не дожидаясь ответа. Спину он держал прямо, с достоинством. Лаоклейн мог только восхищаться столь спокойным мужеством и признал, что Дара обладает им в той же степени, что и брат. Он замечал это не раз, считая его редким качеством для девушки. Да, Райланды – достойные противники на любом поле битвы, с любым оружием. Наблюдая за отъезжающими англичанами, Лаоклейн не заметил, как Руод поднял свое оружие и пришпорил коня, но, услышав рев Гервалта, Лаоклейн увидел, что крепкая лошадь с громадным рыжеволосым воином в седле преградила путь Руоду. В воздухе послышался лязг оружия, и Гервалт своей огромной силой выбил у Руода топор.

Слова Лаоклейна прервали поток проклятий Руода:

– Тебе следовало бы его благодарить, а не ругаться. Не вмешайся вовремя Гервалт, не уйти тебе от моей немилости. Ты считаешь себя неприкосновенным, но нет человека, который ослушается меня!

Не обращая внимания на кипевшего Руода, Лаоклейн быстро направился домой. В лучах розово-серого восхода его ждал замок Атдаир, огромная глыба древнего камня. Застывший на фоне темного леса, замок-твердыня стоял здесь в течение веков. Чтобы дать воинам войти, ворота широко открыли, но быстрый взгляд Лаоклейна поймал тень стройной фигуры, стоявшей около каменной стены. Он попридержал своего коня, а остальным приказал продолжать путь в замок.

Дара шагнула вперед, бледная, прозрачная, как испаряющийся туман. Ее волосы пылали на фоне ее бледного лица. Она подняла голову, чтобы посмотреть ему в глаза.

– Эта проклятая земля, наконец, поглотила все, что было дорого для меня?

Она сохраняла самообладание, и ее голос не выдавал ее страха. Но Лаоклейна нельзя было обмануть. Она пережила смерть одного своего брата и теперь может потерять другого. Он боролся с незнакомым ему и неприятным чувством. Его голос стал грубым, когда он ответил:

– Твой брат жив.

Неожиданно он пришпорил коня, и это застало Дару врасплох. Зная, что конь не подведет, он наклонился и поднял Дару на руки.

Находясь рядом с ним, она думала, насколько отличаются объятия одного врага, обнявшего тебя насильно, от объятий другого человека, который был, наверное, не меньшим врагом. В этих объятиях она чувствовала себя в безопасности, ее держали крепко, но жестокости она не чувствовала.

У конюшни Рос взял поводья. Лаоклейн слез с коня и протянул руки Даре. Сняв, он не отпустил ее, а понес по широкой лестнице в дом, где царили радость и теплота по случаю его возвращения. Легко усадив ее на стул с высокой спинкой, он отошел в сторону, все еще глядя на нее.

Стул стоял так, чтобы можно было согреться у огня, но щеки ее не порозовели. Ей хотелось отвести свои глаза от него, но она чувствовала, что он испытывает ее своим взглядом. Она знала, что нужно выдержать это испытание, не думая о последствиях.

– Кажется, тебя не волнует, что твоему брату не удалось освободить тебя.

Хотя это и не было вопросом, она все равно ответила уверенно:

– Он не оставил бы меня здесь, не обеспечив мою безопасность. И я не сомневаюсь, что если бы он оказывал на тебя давление, то ты запугал бы его грозящей мне опасностью.

– Да. Ты, также как и он, веришь моему слову?

Она посмотрела на него, чувствуя, как бьется ее пульс.

– Тебя знают как опасного человека, Лаоклейн Макамлейд, но честного. Да, я тоже доверяю тебе.

Его взгляд коснулся ее лица, бесстыдно лаская.

– Тебя не обидят, я обещаю, но я не дал обещания освободить тебя. Если твой брат понял меня иначе, он ошибся.

Атдаир спал. В тускло освещенных комнатах было тепло, в каминах горел огонь. В зале на соломенных постелях крепко спали слуги. Даре же не спалось. У нее было плохое предчувствие. Оно пришло на смену той легкости, которую она ощущала целый день. Бранн был в безопасности. Да хранит его милостивый Господь!

Эта надежда была утешением в бесконечных мучительных днях. Дара отдала себя во власть скучному времяпрепровождению. Когда Лаоклейна не было в замке, ей надо было избежать присутствия Руода, она уединялась в своей комнате. Правда, Руод не угрожал ей физически, он был слишком осторожен, чтобы совершить такое безумие, но он постоянно смотрел на нее, взгляд был грубым и похотливым. Ниалл, Гервалт или любой другой мужчина не позволяли ему грубостей, но только в присутствии Лаоклейна. При нем он не осмеливался так смотреть на нее.

Издевательства Дункана было переносить не легче, хотя они были не такими очевидными. Его враждебность выражалась в насмешках и взглядах, полных отвращения, остановить которые не мог даже Лаоклейн. Старый хозяин не хотел видеть ничего хорошего в английской девушке. Ее английская кровь была проклятием, ее красота и обаяние – злом. Он ругался и говорил, что она принесла Атдаиру несчастье, потому что ничего другого от нее ждать нельзя. Взгляд его ярких глаз упрекал ее на каждом шагу. Его глаза были такими же голубыми, а взгляд их таким же осуждающим, как и у его внебрачного сына Руода.

Однажды вечером, когда Дункан уж слишком долго испытывал терпение сына, Лаоклейн заставил его замолчать неожиданным, резким замечанием.

– Хватит, Дункан! Твой язык, такой же злой, как у старой карги, и такой же острый, как лезвие моего топора. Своими шутками ты больше не испортишь ни одного вечера.

В зале наступила почти осязаемая тишина. Старик поднялся, но промолчал, как молчали и все остальные, но своим взглядом послал проклятие на голову Дары.

Ниалл изрубил в крошки кусок овсяного хлеба, раздумывая над тем, надо ли встать на защиту отца или нет. Но он уважал Лаоклейна и понимал, что Дункан сам виноват в том, что его унизили. Все это остановило Ниалла.

И это действительно было унижение. Зал был полон мужчин, каждый из которых осознавал происходящее, за исключением Руода. Его лающий смех обратил на себя внимание. На Руода посмотрели с такой злостью, какой не было даже во взгляде Дункана, смотрящего на Дару. Когда старик покинул зал, мужчины продолжили разговаривать и смеяться, снова был слышен стук кружек.

Дару ошеломил этот случай с Дунканом, и она бросала быстрые взгляды на Лаоклейна. Казалось, его ни в малейшей мере не волновали непредвиденные осложнения. Он шутил с Гервалтом по поводу упрямого жеребенка, который не давал оседлать себя. Любовь, с которой он говорил о лошадях, оживляла его лицо. Дара поняла, что он больше не думает о случае с Дунканом. Она поняла также и то, что он уже не уважает и не любит своего отца так, как это было когда-то в детстве.