Вьюга - Вениамин Рудов

Что он за человек? - размышлял Бицуля. - Надо поближе с ним познакомиться. - И, засыпая, подумал: - Кто бы он ни был, завтра прямо с подъема отправлю его в санчасть.

...Им устроили подъем среди ночи. В темноте по тревоге усаживались в "студебеккер", в предрассветных сумерках, клюя носом, тряслись по разъезженному большаку в деревню близ Мерефы - не то в Михайлово, не то в Михайловку, где по оперативным данным, базировалась крупная банда из бывших немецких карателей и в близлежащем лесу, в самой чащобе, находились искусно замаскированные убежища - "схроны", которые надлежало обнаружить и захватить вместе с их обитателями.

- Задача ясна? - спросил лейтенант.

Застава понимала свою задачу, вопросов к лейтенанту не было. За исключением одного: почему не раздают боевые патроны? Не шуточки - на банду идти. Да еще из бывших карателей, отпетых головорезов. Не с голыми же руками отправляться на такое дело...

На опушке, где они остановились для получения боевой задачи на поиск, горбатился разбитый немецкий танк со свороченной башней. Еще один танк темнел впереди на лесной дороге, и глубокая колея, успевшая прорасти молодой травкой, хранила четкие следы гусениц; немного поодаль и левее торчал едва заметный на фоне зеленых кустов хобот раздавленного противотанкового орудия, и рядом с ним вразброс лежала горстка позеленевших снарядных стаканов. Здесь еще пахло войной, ее еще такие заметные следы особенно выделялись на фоне буйной зелени, которая все-таки не в состоянии была захлестнуть эти разбитые немецкие танки и это, раздавленное ими, наше орудие. И люди - многие из них успели досыта навоеваться и на всякое наглядеться - потерянно смотрели на единственное свое орудие, переставшее быть таковым, просто превращенное в груду металла, и когда лейтенант им скомандовал развернуться в цепь для прочески лесного массива, с опаской обтекли его и, оглядываясь назад, видно, больше думали о ней, об этой бывшей противотанковой пушчонке, чем об учебном поиске несуществующей банды карателей.

Людям было приказано достигнуть определенного рубежа к определенному времени, и они шли не спеша, словно берегли силы для решающего броска, продирались по этому лесу, местами пощаженному войной - густому и непролазному, либо же так избитому шквалом огня и металла, что, сдавалось, никогда здесь ничему не расти, кроме жесткой сорной травы, в которой сейчас путались ноги солдат.

Семен шел вместе со всеми, не вырываясь вперед и не отставая, в лесу его хромота была незаметной, и лишь Бицуля время от времени косо посматривал и в душе был собой недоволен: не успел отправить парня в санчасть. А надо бы. Ох, как надо бы! Несколько раз в пути Семен ему заговорщицки подмигнул, но парторг делал вид, что не замечает подмаргиваний, он сейчас презирал себя за мягкотелость и беспринципность и все порывался подойти к лейтенанту. Хотел и не мог, хотя совершенно не понимал, почему Семен скрытничает. По движению бровей догадывался, что ему сейчас больно, и никакой напускной улыбкой это скрыть невозможна Бицуля невольно обратил взгляд к правому бедру новичка. И, помимо желания, сбавил шаг, поотстал. Вся правая часть штанины от среза гимнастерки до нижней части брючного кармана - ржаво бурела, и Семен, чтобы скрыть кровь, прикрывал это место ладонью. Парторгу аж жарко стало, уже вырвался из цепи, чтобы подойти к Семену и, не таясь, сказать ему, что он последний осел и набитый дурак. И что вообще неумно строить из себя непризнанного героя...

Он бы определенно ему об этом сказал прямо в лицо, в присутствии всей заставы, и добавил бы что-нибудь повесомее. Но раздалась команда сделать привал, все повалились в траву, стали развязывать сидоры... Бицуля был не только парторгом, он еще отвечал за свое отделение.

...Семена он нашел в стороне, у зацветшей лужи, босого. Сидор и сапоги лежали поодаль, на мшистом камне. Бицуля приготовил злые слова, безжалостные и резкие, которые заслужил этот парень за свои фортели, за неумное бравирование.

- Никак потерял что-нибудь? - насмешливо встретил его Семен.

- Ты что себе думаешь?!.

Договорить ему не удалось - Семен напряженно улыбнулся и на мгновение показался совершенно беспомощным.

- Будь другом, Захар, достань из сидора бинт. На самом низу, в кармане гимнастерки.

И снова парторг оказался не на высоте положения: развязал вещевой мешок, достал гимнастерку с прикрепленным к ней орденом Красной Звезды, извлек бинт.

- Твой орден?

- Ну...

- И чего ты крылся, умник, чего, спрашивается?

Но Семен принялся накладывать бинт на больное бедро, опять, как прошедшей ночью, скособочился для удобства и весь ушел в это занятие, не видя расширенных глаз Бицули, уставившихся на пугающе огромную рану. Впрочем, сама рана была не столь уж велика, просто сейчас по лопнувшему шву она малиново воспалилась и выглядела зловеще. Кряхтя и сопя от натуги и боли, Семен, до того как забинтовать рану, протер ее спиртом, выждал, пока обсохнет, и лишь потом стал перевязываться. Бицуля стоял молча, не вмешивался, а потом помог ему надеть сидор.

- И после такого будешь говорить, что ты у своего батьки умный сын?! спросил с иронией. - Ты ж таки дурак первой гильдии, Семен Пустельников. Я думаю, что в коробке у тебя заместо мозгов две большие бульбины.

Семен дал ему выговориться, притопнул больной ногой, словно пробуя ее прочность, самую малость поморщился.

- Неплохо бы горяченькой бульбы, сержант, - сказал он мечтательно. Дома у нас, знаешь, какая бульба!.. Во, с ребячью голову бульба. - И вдруг положил на плечи сержанту свои здоровенные обе ладони, пригнулся к нему - он был на полторы головы выше. - В санчасть мне никак невозможно, Захар. Ежели покажусь доктору - спишет. Во второй раз теперь. Я тебе все объясню, Захар, только ты молчи. Не говори никому. Заживет помаленьку. Лишь бы никто не знал... Мне воевать еще надо.

Ему удалось склонить сержанта на свою сторону.

- ...И что вы думаете, сержант мне не доложил. Я сам дознался из документов Пустельникова. Он же, оказывается, был подчистую списан, демобилизован. А вот уговорил военкома... А как поступил лейтенант Козленков? - спросил о себе в третьем лице. - По должности ему полагалось доложить коменданту, освободиться от белобилетника*. Зачем держать в линейном подразделении больного, непригодного к строю солдата? Но с докладом к начальнику не побежал - к двум заговорщикам третий приобщился. Уж больно хорошим парнем оказался наш новичок.

______________

* Белобилетник - освобожденный от воинской повинности из-за непригодности к ней.

Рассказ седьмой

Как и минувшей ночью после выгрузки на конечной станции и пешего перехода до пограничной заставы, Юнусов семенил рядом с Пустельниковым, приноравливаясь к его широкому шагу, жался к нему, как телок, и, хоть стоял ясный день, вздрагивал от сухого треска валежника или тоскливого вскрика кулика на реке. Семен, жалея новичка, всякий раз клал ему на худое плечо свою тяжелую руку и некоторое время шел, как бы обнявшись с тощеньким пареньком.

Рука у Семена отекла и болела. Еще в Харькове при погрузке он ее натрудил, таская тяжелые мотки колючей проволоки, будто не знал, что нельзя ему этого делать, что в месте прострела кость еще непрочно срослась. Теперь болела не только рука, все суставы ломило, будто их выворачивали из гнездовищ, - очевидно, поднялась температура.

Тем не менее Семен не позволял себе раскисать, настроение у него не испортилось, и он, поддавшись общей приподнятости, как мог подбадривал Юнусова, говорил ему успокоительные слова.

То был первый день их знакомства с границей, день, которого они с волнением так долго ждали в далеком тылу, под Харьковом, в теплушках "пятьсот веселого"* поезда, везшего их на запад через разбитые и сожженные полустанки и станции, мимо развалин, бывших еще три года назад веселыми городами, а теперь превращенными войной в груды битого кирпича, обугленных бревен, развороченных крыш, в прибежища оголодавших кошек и сонмищ злобных крыс, безбоязненно среди бела дня сновавших по мостовым.

______________

* "Пятьсот веселый" поезд - так в годы войны назывался пассажирский поезд, состоявший из одних теплушек.

То был первый их день. Они поднимались на пригорки, покрытые низкорослыми елями, спускались в лощинки, густо поросшие перестоявшей травой. Нагретая солнцем, она пахла медуницей и будила желание развалиться в ней кверху лицом, слушать перезвон подсушенных солнцем осиновых листьев, выбросить из головы всякие мысли о том, что было и что их ждет в будущем на этой земле, по которой перекатился на запад огнедышащий фронт, оставляя после себя искореженную военную технику, братские могилы и одиночные холмики без надгробий, на земле, которую им предстоит теперь беречь пуще ока и, если придется, умереть за нее.

Давно прошло время обеда, на вторую половину склонилось нежаркое солнце, а лейтенант их вел дальше, требовал запомнить каждую тропку и перекресток, отдельное дерево и обомшелый валун - все, что потом будет служить ориентиром.