Демидовы - Акимов Владимир Владимирович

Дверь в кабинет приоткрылась, заглянул приказчик Крот:

— Гости пожаловали, Акинфий Никитич.

Во дворе дома Демидовых, у распахнутых ворот конюшни, стоял грязный возок и рядом с ним — опальный князь Меншиков с детьми. Позади два гвардейца держали под уздцы лошадей. Камзол на Меншикове сильно поношен, черную треуголку держал в руке, выражение лица конфузливое, растерянное.

— Князь, дорогой… какими судьбами? — Акинфий сбежал с крыльца, стиснул Меншикова сильными руками.

…Потом они сидели в столовой и два лакея подавали блюда, меняли серебряные приборы, наполняли кубки, а затем вновь неподвижно застывали у дверей. Евдокия держала на коленях трехлетнего сына. Рядом с отцом восседал тринадцатилетний первенец Прокопий.

Акинфий взглянул на жену, и Евдокия, а за ней тут же и Прокопий поднялись. Как по команде, встали дочери и сын Меншикова. Вышли.

— Э-эх, время-времечко, — вздохнул Акинфий, разливая водку в кубки. — Седые мы с тобой уже, князь.

— Нда-а, годы катятся, аки камни с горы, — горестно покачал головой Меншиков. — Кто я был и кто теперь есмь? Свои крепости имел…

— С моими пушками, — улыбнувшись, пошутил Акинфий и выпил.

— Орденов — не знал уж куда вешать. И ведь все заслуженное! Великий Петр Лексеич старания мои отмечал. И на тебе! В Сибирь сослали, как варнака какого… Жену в дороге схоронил. Не перенесла унижении. — Меншиков трубно высморкался в платок, вытер повлажневшие глаза. — Вот какова на Руси благодарность за труды ревностные! Придет новый монарх и тебя за твои старания — в морду. Так-то, Демидыч, на ус мотай. Уж коли меня смяли, тебя и подавно раздавят.

— Тебя смяли, это верно… — раздумчиво проговорил Акинфий и вдруг спросил в упор: — А кто ты такой был-то?

— Как кто? — опешил Меншиков. — Я — правая рука императора был. Второй человек в государстве!

— А чего полезного ты для государства сделал? Казну обворовывал? Взятки брал? Ордена себе вешал? — Акинфий спрашивал спокойно, даже с некоторой ласковостью в голосе, но злая усмешка кривила губы.

— Да ты что-о, сучий хвост! — придушенно выкрикнул Меншиков и грохнул кулаком по столешнице. — Ты с кем разговариваешь?

— Ты охолонись маленько, Александр Данилыч, охолонись, — ласково продолжал Акинфий. — Подумай лучше, с кем разговариваешь. У меня двадцать заводов, Данилыч. Нынче вот двадцать первый закладывать буду. Я — хозяин на Урале. А ты кто? Меня сомнут, в России железа не будет! Пушек не будет! Якорей! Моим железом со всей Европой торгуют! — Акинфий тяжело задышал, сжал кулаки. — А тебя вон смяли, и никому от этого не холодно, не жарко. Доходное место освободилось, другой на ем теперича воровать будет.

Сломленный судьбой властелин не отвечал, сидел, сгорбившись. Акинфий одним махом опорожнил кубок, спросил:

— Куда путь-то держишь, Данилыч?

— В Березов… — не сразу отозвался Меншиков. — Сослали навечно.

— Ты того… не обессудь за слова злые, — вздохнул Акинфий. — Чего заслужил, то и получил. Нешто деньгами тебе помочь? По старой дружбе.

— Не надо, — Меншиков резко поднялся, взглянул с ненавистью. — Прощай, Акинфий Демидов. Дай бог больше не видеться!

— Так и думал, что откажешься, — улыбнулся Акинфий. — Что ж, дай бог не видеться…

ПОСЛЕ СМЕРТИ ПЕТРА И НА ПРЕСТОЛ ВСТУПИЛА АННА ИОАНОВНА. НАСТУПИЛИ ГУБИТЕЛЬНЫЕ ВРЕМЕНА БИРОНА.

Под вечер Акинфий наблюдал, как каменщики возводили стены башни. Работа спорилась. Прозвонили колокола в церкви. Из завода шли закопченные кузнецы, плавильщики, горновые. Проходя мимо Акинфня, торопливо снимали шапки, кланялись. Вдруг истошный крик послышался издали:

— Хозяи-и-ин!

Вдоль заводского пруда, мимо баб, полоскавших на берегу белье, карьером летел приказчик Крот. Перемахнул через плотину и прямиком к Акинфию. Глаза у него выпучены, рот перекошен от крика:

— Хозяин! Нашли место! Пантелеевское место нашли!

— Ты что разорался на всю округу, дубина?! — рявкнул на него Акинфий.

— Нашли место… — задыхаясь, бормотал Крот, — жилу серебряную и пометки Пантелеевские. Ох, и богатая жила, хозяии-ин!

— Кто нашел?

— Углежог. Платошкой кличут. Лес под уголь валил и наткнулся.

— Он никому про жилу не сказывал?

— Да вроде, никому… Правду сказать, там неподалеку еще углежоги работали… — раздумывая, отвечал Крот.

— Н-ну-у, хорошо-о… — Акинфий вытер мокрый лоб, огляделся по сторонам. — За добрую весть сто рублей тебе жалую, Крот.

— Премного благодарствую, хозяин.

— А вечером ко мне того углежога приведи. Или ист, я сам к нему наведаюсь. Где живет, знаешь?

Поздним вечером Акинфий в сопровождении Крота направлялся к жилищу углежога Платона. Шли узкими улочками. По обе стороны — покосившиеся, ветхие хибары с подслеповатыми оконцами. Свиньи нежились в лужах, бродили козы.

Крот толкнул скрипучую дверь.

— Хозяин дома?

В глубине потрескивала лучина, воткнутая в стену рядом с иконой. Деревянная люлька на веревках подвешена к потолку. Нещадно дымила печь.

Когда гости вошли, с лежанки растерянно поднялась, кутаясь в драный платок, Марья. Акинфий долго, не веря своим глазам, приглядывался к ней — постаревшей, с глубокими, печальными глазами.

— Марья… — шепотом спросил Акинфий, и ужас охватил его. — Это ты, Марья?

— Я… Здравствуйте, Акинфий Никитич…

Крот с удивлением смотрел то на хозяина, то на Марью. Акинфий обессиленно прислонился к стене.

— Ну-к, Крот, выйди, — негромко приказал он.

Приказчик молча повиновался. На пороге обернулся.

— Марья… — Акинфий шагнул к ней, будто слепой, протянув вперед руки. — Марьюшка… Как же это, господи!

Они обнялись и долго стояли неподвижно, боясь шевельнуться.

— Давно ты здесь? — шепотом спросил Акинфий.

— Дочке уже шесть годов минуло…

— Что ж не объявилась, не показалась?

— Зачем? Чтоб твоя Евдокия меня опять отравой опоила?

— Ох, Марья, Марья… — простонал Акинфий. — Что ж за жизнь такая подлая?

— То не жизнь, Акинфушка, то — люди… На беду мы с тобой встренулись, чует сердце…

Акинфий запустил руку в карман, достал пригоршню серебра, стал совать Марье. Монеты падали на пол, позванивали. Марья стояла, не шевелясь.

Вильгельм де Геннин прибыл в Невьянск ранним утром. Из кареты следом за ним выбрался и бывший поручик Преображенского полка Василий Татищев.

— Вот, Акинфий Никитич, это его превосходительство Василин Татищев, — улыбнулся до Геннин. — Будет тут начальником от бергколлегии.

— Ну что ж, — усмехнулся Акинфий. — Прошу отобедать. Стол давно накрыт.

— Нет, нет, Акинфий Никитич, сперва показывай свои владения.

— Воля ваша, Вильгельм Иваныч…

…Они обошли завод, кузни, осмотрели две домны. Повсюду видели они изможденных людей в лохмотьях — впалые щеки, провалившиеся глаза, пот от непосильной работы. И повсюду прогуливались здоровенные, мордастые парни в заломленных на затылок шапках, с нагайками в руках.

В горной избе де Геннин остановился возле целой связки плетей, висевших на стене, покачал головой:

— И много ты ими пользуешься, Акинфий Никитич?

— В меру. Без строгости в нашем деле нельзя.

…Спустились в шахту. Согнувшись, пробирались по узкому штреку, каменистые своды нависали над головой. Где-то громко журчала вода, слышался звон железа, удары кайла. Надсмотрщик с фонарем завел их в забой — в тесной нише при чадящем свете коптилок били кайлом породу несколько человек, ноги у всех в кандалах. Другие на тачках отвозили руду.

Татищев присел на тачку, спросил у изможденного парня:

— Ну… и как тут работается?

— А вы у хозяина спросите. Ему видное, — с хрипом ответил тот.

Мимо, поскрипывая тачками, согнувшись в три погибели, проходили рудокопы, искоса поглядывая на господ.

— Нет, ваша милость, Василий Никитич, — говорил Акинфий за обедом Татищеву, — я сам простым кузнецом был и что такое тяжелая работа, знаю. И лупцевал меня отец чуть не каждый день. Только на пользу сие учение пошло.