Теория бессмертия - Валерий Баранов

— Теперь понятно… Вместо парочки ведьм Сиверин брал тебя одну, но с зеркалом.

— Зеркало он прибивал к потолку бани.

— А вот чем он заменял собачье дерьмо? Он ведь такой брезгливый, наш Васечка!

— Он говорил, что только у двух живых существ на белом свете поджелудочная железа вырабатывает фермент трипсин, необходимый для обработки лягушачьей кожи. Это у собак и у голубей. Голубиный помёт он настаивал на тройном одеколоне…

— Ну и куда потом девали эти ваши доллары?

— Утром приходил Агеев и всё доллары покупал.

— Вот! Теперь я знаю, как спасти Василия и вытащить его из тюрьмы.

Наверно любовницу можно определить как женщину, острее всех сознающую безнадёжное одиночество собственного «я» и в мире, и меж людьми. Как натуру, реагирующую гораздо больше на не поддающиеся учётам совести факторы, нежели на весомые факты. Любовница даже в дружбе и в любви ощущает неуловимый привкус антипатии, отдаляющий каждого человека от ей подобных, и составляющий щемяще-ничтожную тайну её индивидуальности. Она способна ненавидеть даже собственные идеалы, ибо они представляются ей не целями, а капризами, продуктами разложения её идеализма.

Любовнице претят, мужчины и женщины, предпочитающие брачное ложе — она чурается их с тем же робким превосходством, которое отличает ребёнка от взрослых, умирающих на полжизни раньше неё. Нежная любовь и развратная страсть — материя в свете идеи, есть для любовницы «наказание жизни».

Однако для Сиверина дело этим не кончалось. Он представлял, что подлинное единство всех стихий: воздушной, огненной, водной — есть место всех растущих вещей, в том числе и нежной любви, и развратной страсти — было для него то, что он называл «магией». Магия же трактовалась у него как деятельность не только чувственная и не только разумная, но такая, в которой уже погасло различие чувственности и образа. Наконец магия имеет у него своим продуктом «видимость».

Теорию этой видимости Сиверин представлял себе довольно тонко. Это не есть ни субъективное явление, и уж, конечно не чувственность, но это не есть также продукт только одного разума и только одного объекта. Это — и не субъективный и не объективный, а судебный процесс, так же как и душа, тоже не есть она только субъективная, или только объективная однородность.

Однако Света и Валя теорию этой видимости не признавали. Они считали, что любовь — это когда всё-таки нужно приехать на вокзал, где он тебя так поцелует, таким прощальным и жадным поцелуем, что непременно свернёт шею, потом, полуживую, затащит тебя же в пустое купе и проймёт сквозь и через так, что поймёшь — любовь не суперфлю, не гипербола, а вес и мера, да и своё плутовство, в тот момент, ты красотой не прикроешь, и себя ничем не уверишь, что именно ты — его любовница.

— Не пойму, у нас с тобой было что-нибудь или нет?

— Я и сама не пойму.

— Но тебе как кажется?

— Кажется, было.

— Или это только кажется?

— Приехали мы на вокзал или нет?

— Всё решено! Завтра беру машину и сразу еду к тебе.

— Ах, — пьяная улыбка, — ты ко мне приедешь.

— Я не к тебе приеду.

— Ты же сказала, что приедешь.

— Я просто тебя заберу, и мы поедем к Агееву.

— Зачем?

— Отвезём Агеева в больницу. Раз он колдун, то пусть он спасёт нам Соколова.

— Какая ты умница! Дай я тебя поцелую. Я поняла: если Соколов не умрёт, то Василий не будет осужден как убийца.

И вдруг им в насмешку тут представилась, что Соколов уже умер. Картина смерти появилась такой ясной перед газами, они как будто, даже, очутились в больничной палате, что может быть, поэтому всё даже показалось чуть-чуть нереальным. Уж очень натурально, мёртвым он там лежал.

Но если поверить в эту натуральность, то, как жить дальше. Вот смерть. И следствие этой смерти в виде горя — оно всегда натуральное, в нём всегда есть всякие отвратительные детали.

Они обнялись и прижались друг к дружке: «Мне придется много хлопотать, преодолеть в делах и в разговорах разные опасные повороты, — думала в эту минуту Светлана Адамовна, — а потом, уж, поразвлечься со своим любовником, как бразильцы в январе: „О, январская луна, смотри у моего окна — твоя печаль стоит на эшафоте!“ Да, поразвлечься с Василием, пусть изменит мне со мной, и правда, я это или не я? Он, бесстыдник, будет, наверное, хвастать свом видом направо и налево, впрочем, заранее уже злиться не буду. Зато потом, когда я снова сумею дать волю своему гневу, — уж тогда-то, Валечка, мы сведём счёты!»

— О чём ты мне всё шепчешь на ухо — не могу разобрать!

— О том, что в любви — в ней всё наоборот, абсолютный провал в памяти во время самой любви и никаких деталей! Чисто космическое занятие, какое-то наваждение.

Занятие для того, чтобы человека куда-то заманить и что-то у него отобрать, но за что? А вот за то, что он захотел, безусловно, узнать, что такое желание помимо одного прикосновения, всё позволить себе, заглянуть в кромешную тьму, в глубь себя, в него. Чтобы он захотел разгадать все секреты и технологии любви, и смерти.

Говорят, что у убийц повреждается генный код. А у изнасилованных женщин? А у брошенных, преданных, забытых? Что мне Гекуба? Абсолютная ненатуральность.

Интуитивно мы в ней прекрасно чувствуем диалектику общего и особенного, хотя и не вдаёмся в её логическую разработку. Чисто чувственная и созерцательная данность всякого факта, может быть явлением единичным и родовой общностью. Тайна и вполне естественное чувственное ощущение — равно продукт природы и человеческое воображение, фрагмент идеальной божественной сущности, и самого обыкновенного, ничего таинственного в себе не содержащего животного — твоей собаки.

Полюбив, мы превращаемся в небесных собак. Собака — бессловесное существо, но может самовыражаться лучше иных людей и никогда не лжёт. Своим воем собака славит Гекату — богиню луны, ночи и подземного царства, позднее Геката становится покровительницей колдовства.

Глава четвертая

Позвонили в дверь.

Звук, звон, знак — в каком-то смысле он явился Агееву приправой к его размышлениям о том, что человек должен занимать незначительное положение в мире.

Даже среди каждодневных событий — знак совершенно неуловимо определяет человека и представляет его для совсем иной реальности, нежели вещь и вещественная реальность.

Знак, не принадлежность, не внешность человека — это след Судьбы, даже Бога.

Иуда поцеловал Иисуса Христа.

Поцелуй — знак.

Для опознания человека, который ежедневно проповедовал в синагоге и совершал чудеса при тысячном стечении народа, не требовалось предательства кого-либо из апостолов.

Однако оно свершилось для Бога.

Поцелуй, как награда за совершенство, явился из вездесущности на конкретный лик, из вечности — в историю, из безграничного блаженства в состояние конкретности и смерти.

Знак организует ту первоначальную форму, которая часто лежит в основе настойчивого однообразия в судьбе человека, в качестве действенной и ассимилирующей окружающую среду силы. И если знак явился, значит, была необходимость, чтобы в ответ на подобную жертву некий человек, Иуда Искариот, представляющий перед Богом всех людей, совершил равноценную жертву.

Даже для колдуна — ужас и неумолимость знака — это почти равновесие между двумя мистификациями, будь то оторванная голова, или говяжья котлета — знак позволяет ему противостоять себе: тридцать сребреников и поцелуй, потом добровольная смерть, чтобы ещё верней заслужить проклятье.

Знак противостоит будущему, так же как и человеку, он подобен замкнутой каменной стене, горизонтальности свирепого сверхъестественного разлада, бессмысленности окрика вертикального, откровенности убийственного комментария.

Эта произвольность метода и тривиальность вывода нами чувствуется потому, что сами иногда оказываемся в ситуациях, в которых знак как раз и выступает в качестве причины антисобытия.

Валерий Агеев никого не ждал, а когда в дверь позвонили: «О, бедное человечество, жалкая жизнь!», — он сидел и смаковал старые события в старых газетах, он занимался легкомысленным и праздным занятием.

Он наблюдал вне времени, как что-то ещё теплится и существует на бумаге: различные репортажи, перепечатки, публикации, комментарии…

Нечаянно пришедшее соображение.

Связующее звено.

Приближение каких-то конечных причин и сроков старые газеты предсказывают нам уже в течение последнего десятка лет.

В Евангелии сказано, что близость конца можно различить по видимым признакам, примерно, как по разным приметам заключают о перемене погоды: «Если истина есть соответствие какому-либо трансцендентному факту, упомянутому именно в старой газете, — рассуждал Агеев, — то всякая рефлексия относительно истины, даже заблуждения, приводят к сущему, как к таковому, каковым оно является в себе, независимо от познания».