Девятая квартира в антресолях II - Инга Кондратьева

– А как же Вы один понесете такую громадину? – спросила она у Игната. Тот почесал в затылке.

– А и славный ящик! – нахваливал Алексей и переглядывался с Лизой, не поняв слов про околоточного. – Уж, не знаю, какая ценность внутри, а мне сама тара глянется! То-то будка для пса вышла бы. Ах, как я хочу собаку, друзья мои! Здоровенную. Волкодава. Ну, или хоть какую. Да я, знаете ли, ни дня с детства в собственном доме не жил, все по родственникам, да по чужим углам. Эх, если б мне свое жилище! А у вас такой двор, Петро, что можно было бы завести.

– Нечистое животное – собака! – нахмурился Петруша. – Благодати Божьей помехой стать может. А, если в дом забежит, то его святить будет надобно. Не держим мы собак. Никогда!

– Как же, Петруша? – изумилась таким словам сестра. – А Боцман, помнишь? Папенька даже на охоту его брал. А после еще Плутон был.

– Да что Вы, Петр! – подхватила одна из гостий. – Почитай, в каждом дворе по псу живет. Что ж тут нечистого? С ними спокойней – охрана.

– Да, заводи, Алексей, я не против, – Петр вдруг опомнился, что говорит со своим спасителем.

– Так хотите, я Вам ящик уступлю? – Кириевских все еще был в растерянности, он не подумал о габаритах послания, так был увлечен тем, чтобы его получить.

– Взаправду? – прищурился Алексей. – За так?

– За так. Берите. Он мне не нужен.

– А ну, сестренка, где у нас топор? – спросил Петруша, собираясь сорвать крышку, пока владелец не передумал, тот побледнел.

– Что с Вами? – спросила, заметившая это Лида.

– Да, что-то, знаете, во рту пересохло, – хрипло отвечал долговязый.

– Ну, так пройдемте к столу! – Лида стала приглашать всех обратно. – Вы же сегодня не спешите, я правильно понимаю? Посидите с нами, а после все и заберете, как уходить станете. Может, кому по дороге, так и поднести помогут, а? – все вокруг согласно закивали головами.

Вечер прошел просто замечательно, душевно, только что без танцев – все-таки поминки. Отлучившись в уборную, Лиза случайно увидела, как уходил Кириевских. В ящике не оказалось никакого сервиза, а была только плоская большая коробка, но судя по тому, как гость согнулся под ее тяжестью, довольно весомая. Лиза удивилась, но спрашивать ничего не стала. «Наверно, я неправильно поняла. Не сервиз, а столовые приборы там. Но сколько ж их? И не понятно, зачем было упаковывать небьющиеся предметы в такое количество соломы!» Ящик был больше коробки во много раз.

Расходились в сумерках. С хозяевами Лиза договорилась встретиться в четверг на Выставке. Ее не пустили одну на улицу, Семиглазов сбегал и пригнал извозчика прямо к калитке. Уезжая, Лиза обернулась и махала рукой новым приятелям – те всей гурьбой шли провожать остальных барышень по домам пешком. Уже отъехав, она услышала, как компания, удаляясь, затянула песню.

***

Кузьма вернулся только после трех дней отсутствия, в понедельник к вечеру. Всегда невозмутимый, даже он сейчас казался растерянным. Егоровна начала допрашивать его прямо во дворе.

– Ну!

– Не запрягай, Егоровна, дай распрячься. Иди в дом, я сам к вам зайду, и к тебе, и к барышне.

– Да, ладно, хоть скажи как там, в Луговом? Наталья его успокоила хоть немного? А то сам не свой уезжал благодетель-то наш. Письма, вон, дома писать взялся, вроде как не в себе. И девка мается.

– Не были мы в Луговом. Вовсе не были, даже не заезжали. – Кузьма повел лошадь к стойлу. – Иди, Егоровна, дай отдышаться.

Егоровна поплелась в дом. Сказать, что она была ошарашена ответом Кузьмы, этого мало. Она практически была уверена, что растерявшийся от непривычной для него ситуации с дочерью, не зная как вернуть душевное равновесие, благодетель ее мог поехать только в одно место! В Луговое. К Наталье, от которой всегда возвращался умиротворенным. Куда ему еще было податься, она не могла даже ума приложить.

Но вот Кузьма почистился, переоделся и пришел в господский дом с докладом. Он долго вытирал до блеска начищенные сапоги в прихожей и все не решался пройти дальше – он тут частым гостем не был. Лиза сказала няне:

– Егоровна, подай чаю. Кузьма Иванович, проходите в столовую.

– Нет-нет, барышня! Как можно. Я тут уж. Да давайте я прямо тут обскажу все по-быстрому и пойду! К себе.

– Ну, так я просила тебя по-быстрому, змей! – шипела на него няня. – Взбаламутил ребенка, а теперь «по-быстрому»! Давай уж теперь обстоятельно, голубь ты наш! Иди в кухню, там накрою, раз так!

– Да, няня, давай на кухне, – Лиза приглашающе показала на ближайшую дверь и Кузьма, расшаркиваясь, проследовал вперед.

– Ну, не томи! – взмолилась Егоровна, когда все расселись, а она взялась раздувать самовар.

– Ну, значит, едем мы, едем, как всегда, он все в думах своих. А как к мосту сворачивать уже, так он как очнулся. Езжай главной дорогой, говорит. Я: «Куда ж?», а он: «Езжай!». Вот.

– Что «вот», змей окаянный! Где он? Ты ж душу всю из нас вымотал! – Егоровна хлопнулась на табуретку рядом с Кузьмой и бубнила ему почти в самое ухо, пристально буравя его взглядом.

– Вы угощайтесь, Кузьма Иванович, – Лиза пододвинула ему поближе варенье в вазочке на высокой ноге.

Кузьма с благодарностью кивнул, но хрупкого сооружения коснуться не рискнул, а стал обстоятельно переливать чай из чашки в блюдце. Егоровна в сердцах плюнула, встала из-за стола и начала греметь посудой, как она это умела. Кузьма громко прихлебывал. У Лизы по щеке потекла слезинка. Кузьма Иванович, заметив это, чуть не выронил блюдце и со звоном поставил его на стол.

– Ну вот! Что наделал, окаянный! – воскликнула Егоровна, тыча скомканной тряпкой чуть не в лицо плачущей Лизе. – Добился своего? Довел дитятко до слез! «Ты», да «мы», да «он»! Где благодетель? Почему один возвернулся, без него? Где столько дней носило? А ну, отвечай, чаи он тут распивает!

– Барышня! Да Вы что! – Кузьма уж не рад был своему визиту, надо было все там, во дворе няньке рассказать, да и вся недолга, а то, вот же, мучение. – Елизавета Андреевна! Да живой он, здоровый. Домик сухой, чистый ему достался. Все путем там.

– Какой домик? – с ужасом спросила Лиза и посмотрела беспомощно на няню.

– Кузьма, ей-богу! – пригрозила Егоровна и на лице у нее нарисовалась готовность к решительным действиям, а терпение стерлось почти окончательно.

– Да я ж и говорю! – Кузьма забыл про чай и стал рассказывать довольно понятно и последовательно. – Приехали – монастырь. А рядом деревенька. Там дом гостиный. Остановились, осмотрелись. Барин пошел внутрь, службу стоять. Вечером – снова! Переночевали. Наутро – и я с ним. Я там, днем-то, пока он поклоны бил, кой с кем поговорил, расспросил. И гостей, таких же, как мы, и пару черненьких выловил. Ничего, помолчат, помолчат, да и отвечают.

– «Черненькие» – это кто? – спросила всхлипывающая до сих пор Лиза.

– Монахи, барышня. Там разные. Черные, это те, которые при монастыре служат. Есть еще и другие. Те в скиту. Они в сером, но к ним не подступись, все там их знают. Молчат! И вообще, мало кого внутрь скита пущают, только, если старцы велят. Старцев нынче осталось двое. Один совсем на ладан дышит, уж больно старенький. А другой – покрепче. Но к нему мало кто идет, говорят, больно лют.

– Так что папа? – снова спросила Лиза.

– Так вот и говорю. Думал, помолится барин раз, два, да и домой. Ан, нет! Он все приглядываться стал, что и как там устроено. На другой день мне так и говорит – езжай, мол, домой, а я тут сам уж управлюсь. Я: «Как так! Не поеду взад один! Дождусь тебя, барин!». А он: «Не жди, я насовсем сюда!». Во как.

– Как насовсем? – Лиза все смотрела на няню, как будто Кузьма говорил по-басурмански, а та была переводчиком.

– Что такое «насовсем», сдурел ты что ли? – растерянно и уже совсем без прежнего напора переспросила Егоровна, начиная понимать, что, видимо, все это взаправду.

– Там, если через перелесочек пройти, то, сначала как бы ничейная земля, а после еще один монастырь за монастырем стоит – скит называется. Строго все. Внутрь только по слову старца пускают. Кто из страждущих паломников побогаче, тот жертвует. А кто победнее, то милостью тех, кто богаче довольствуются. Охотно жертвуют, помногу. Отмаливают. Перед заборчиком скита домики стоят, на те пожертвования там квартируют и кормятся. Живи, пока старец не созреет для разговора. Но, кто того приема ожидает, те уж за ограду большого монастыря более не выходят. Одна престарелая полковница, говорят, третий год там сидит! Все не допущает ее старец. Вот грехов-то насобирала, бедная.

– Третий год? – Лиза прикусила губу.

– Старцы-то принимают лишь того, кто к разговору с ними готов будет. А как о том прознать, то только они сами ведают. При нас примчался один барин, молодой совсем, так служка на него только глянул, да сразу побежал своему докладывать. Через час приняли. Тот весь слезьми умылся, как выходил от старца. Это от того, который добрый. Старенький. А тот, что строгий – тоже, не смотри, что к нему меньше народу ездит. Он тоже может и неделю, и месяц до себя не допускать. А как же! Нагрешил – жди. Раз сам разобраться не можешь. Вот на второй день комната в таком домике освободилась, так наш в нее и переехал, а мне уж туда ходу нет, велел домой.