Четыре времени лета - Грегуар Делакур

Она вдруг показалась мне очень усталой – наверно, слишком много было слов. Слишком много признаний – уже.

– Уезжайте в Ле-Туке, потеряйте себя там, где море отступает, как откинутая простыня, как бесстыдство. И потом, я знаю, что там еще встречаются джентльмены.

В тот вечер мы долго говорили с мужем. Я рассказывала ему о своей тоске и своих желаниях. Он слушал. Протестовал. Мы выпили бутылку вина, одну из тех, что он берег для «особых случаев». И пришли к согласию, смеясь и плача. И 13 июля 1999-го я уехала за сто восемьдесят километров от нас. Одна.

Туда, где море отступает. Как откинутая простыня. Бесстыдство.

И вот я в Ле-Туке. Еще цепочка машин, велосипедов, колясок на длинной красной лесной дороге. Скрытые дома по обе стороны, смех, плеск воды, запахи костров. Осталось потерпеть еще несколько тысяч метров, и вот уже появляется огромный «Вестминстер», весь из красного кирпича, с белыми балконами.

Часы показывают шесть, и, если верить Нострадамусу, конец света неотвратим:

В году тысяча девятьсот девяносто девятомчерез семь месяцевС неба придет великий Король ужаса,Воскресит великого Короля Ангулемского.До и после Марс будет счастливоцарствовать.

В номере «Вестминстера» на низком столике стоит букет из пяти красных гиацинтов в красивой вазе.

Я улыбаюсь.

Началось.

Гиацинт, я знаю. Этот дивный цветок, произрастающий из луковицы, появился, очевидно, в Греции. Мифология рассказывает, что он родился из крови юноши, Гиацинта, которого убил Зефир во время неосторожного броска диска Аполлоном[33]. Опечаленный этой трагедией, Аполлон создал из крови Гиацинта красный цветок, чтобы он мог возрождаться вечно.

Говорят еще, что красный гиацинт означает: хотите поиграть в любовь? – с толикой эротизма.

Гиацинта – это еще и имя, ныне подзабытое, святой XVII века, монахини-клариссинки из Витербо, которая ушла в монастырь в угоду родителям и вела там скандальную жизнь больше десяти лет.

Скандальную.

Как и собиралась, я заказываю бокал розового «Таттинже», хорошенько замороженного. Потом опять примеряю мой новый купальник. В большом зеркале рассматриваю грудь, длинные тонкие ноги, ягодицы, бедра. Щиплю мою лакомую плоть. И смеюсь, и мой смех, я это знаю, красив и чист.

Пузырьки шампанского подсказывают мне красивые фразы; и другие, которые немного смущают меня.

Позже я надеваю короткое черное платье; мои ноги, точно циркуль, смогут мерить глазные яблоки мужчин, как земной шар, во всех направлениях.

Да, мое сердце срывается с цепи, когда я вхожу в полутемный бар отеля. «Мэхогэни». Много народу, много шуму. Мне вдруг кажется, что мое платье выглядит неуместно. Но улыбки влюбленных меня успокаивают: здесь открываются двери, даются головокружительные обещания, здесь нет приличий. Лето, полумрак, а алкоголь раздевает всякую стыдливость. Мужья далеко, и жены одни.

Свободных столиков нет. В углу, в сторонке, сидят рядышком старичок и старушка, потягивая портвейн. Они смотрят друг на друга влюбленными глазами. Их пальцы, маленькие, скрюченные артритом змейки, соприкасаются, переплетаются, и мне вдруг становится трудно дышать, потому что я угадываю огромную историю любви, той, о какой мы все мечтаем, но она никогда не приходит, оставляя вместо себя лишь горечь маленькой жизни. Наши любови всегда нам тесны.

– Вам нехорошо? – спрашивает меня старушка.

Глаза у нее светлые, добрые. Я лепечу в ответ:

– Нет. Я…

– Присядьте на минутку, – предлагает она, – здесь так жарко.

И я усаживаюсь в единственное свободное креслице напротив них. У него тоже светлые глаза, впалые щеки, высокие, изящно очерченные скулы. Они похожи, это естественно. И прекрасны оба. Не удержавшись, я говорю им это. Она, смеясь, отмахивается от моего комплимента.

– Это не мы, – говорит она, – это то, что мы пережили, прекрасно. Даже наши бури были прекрасны. Хотите стакан воды?

Я качаю головой. Спасибо. Я заворожена ими.

– Извините за нескромный вопрос, вы давно вместе?

На этот раз смеется он.

– Вы находите нас такой неподходящей парой?

– Нет. Конечно нет. Наоборот. Вы смотрите друг на друга так, будто только что встретились.

– Ах, мы уже пятьдесят с лишним лет встречаемся каждый день, – вмешивается она лукаво.

И вдруг вновь накатывают все мои ломки. В нескольких словах этой женщины, в их взглядах, в их бесконечной любви. Я встаю.

– Мне уже лучше. Спасибо вам.

Я удаляюсь. Ошарашенная.

Официант предлагает мне сесть у барной стойки.

Я взбираюсь на высокий табурет, обитый красной кожей; на такие задолго до меня усаживались Тамара де Лемпицка, Марлен Дитрих, Глория Свенсон или, позже, Лу Дуайон, Шарлотта Ремплинг и Кароль Буке, все из себя роковые. Закидываю ногу на ногу, медленно. Киношным рапидом. Никогда раньше я так себя не вела. И тотчас краснею. Бармен подает мне карту коктейлей. От одних названий ингредиентов у меня кружится голова[34]. Я размышляю несколько минут, как вдруг мужской голос шепчет совсем рядом, прямо мне в шею:

– Забудьте все это. Вам идет только шампанское.

Я вздрагиваю. Боже мой, это произошло так быстро. Как ненасытен аппетит мужчин и их нетерпение обладать, порой столь мало лестное. Инстинктивно я тяну платье вниз – старый рефлекс покойной Моники. Мне нравится этот голос. Теплый. Низкий. Хорошо поставленный. Нравятся слова, которые он произнес. Точные и волевые. Слова знатока. Когда я оборачиваюсь, не спеша, чтобы увидеть его лицо, его уже нет. Наверно, ему не понравилось то, что он увидел. Мои ноги. Моя фигура. Мой возраст.

Я заказываю бокал шампанского.

Я хочу, чтобы со мной заговаривали не потому, что я одна, а потому, что я красива. Не потому, что у меня есть опыт, а как раз потому, что я ничегошеньки не знаю.

Ну конечно; позже со мной заговорили. Предложили присоединиться к группе. Почему бы не поужинать у Перара, рыбный суп там, говорят, исключительный. Выпить по последней еще где-нибудь. Пойти потанцевать. Но мне не нужны новые друзья, не нужны веселые застолья, не нужны неуклюжие соблазнители и танцоры на балу 14 Июля, нет. Я хочу быть покоренной, похищенной. Хочу быть растерзанной.

Но мужчины слепы.

Я хочу этой крайней женской опасности. Той, что заставляет верить словам песен: «Иди ко мне, клянусь тебе, любя, / Что до тебя я не знал никаких до тебя»[35]. Этой опасности, что примиряет с животным в нас, с отчаянием и ликованием. Желание. Настоящее. Насущное. То, которому отдаешься без остатка. Которое несет нас к гибели. И оставляет нам порой только наши слезы.

Я покидаю «Мэхогэни» с теплыми звездами в глазах. Одна.

Потихоньку темнеет. Один за другим зажигаются фонари. Тепло. Я спускаюсь по улицам, которые указал мне портье в отеле, к Пляжному бульвару. Мне встречаются счастливые семьи, родители, снова держащиеся за руки, возбужденные и капризные дети. И молодежь, ее много приехало из Лилля, Амьена, Арраса, Бетюна, чтобы праздновать, танцевать, и пить, и ухаживать за девушками, ибо сказано, что летом тела говорят сами за себя и не нужно богатого словарного запаса, чтобы понять друг друга.

Но ведь всегда бывают несчастные девушки назавтра после лета. Злые парни. Упущенные поцелуи. Пропущенные удары. Безутешные горести. Мне встречаются все эти мечты о счастье тех, что работали, экономили или в чем-то себя ущемляли, чтобы оказаться здесь, на одну летнюю неделю, на вечер бала, чтобы запастись счастливыми воспоминаниями, красивыми и яркими картинами, которые однажды помогут вынести другие, невыносимые картины болезни, страха или одиночества.

В каникулы ненадолго возвращается детство, когда мы были бессмертны и знали, что вовек не расстанемся.

Город установил большой подиум на паркинге, для завтрашнего бала. Небо светлое, сияют разноцветные лампочки; потрескивают волоски, словно мечутся внутри испуганные бабочки. Ребятня уже танцует. Они принесли музыку, напитки, которые не дают спать. К ним присоединились несколько взрослых и кружат своих новорожденных.

Наблюдая за ними, я вспоминаю другие, далекие кружения. Мой первый танец в двенадцать лет, с мальчиком, который сильно потел. В четырнадцать – слоу с моей лучшей подругой, высокой, рыжей, чьи волосы пахли сырым лесом, влажной корой; мы обе были смущены, а потом поцеловались, а потом наши руки заплутали, и лес стал осиянным, а потом наш секрет был нашим сказочным сокровищем.

На пляже я снимаю туфли. Песок прохладный, почти холодный. Я направляюсь к морю, откуда бегут мне навстречу отважные и продрогшие дети. Матери ждут их с махровыми полотенцами и ласковыми словами. Там, дальше, наездники едут шагом, их тени вытягиваются на песке. Поодаль горит костер, вокруг молодые парни и девушки, ветер доносит гитарные аккорды, запахи жареного, взрывы их смеха. Стемнело. Никто не хочет уходить. Все хотят жить.