Цареградский оборотень - Сергей Смирнов

Так думал воин Брога, и вот одна из его птиц-мыслей слетела с высокого берега на речной залив, издавна памятный обоим. Ныне его стало видно с этого высокого места на берегу, так что меты, указывающей тайный путь, уже совсем не требовалось.

-- Гляди, княжич, куда гляжу я.-- А смотрел Брога на тот самый речной залив, что именовался Свиным Омутом.

В Омуте второй век жил огромный сом с кабаньей головой, которому два раза в год -- весной и осенью -- бросали откормленную свинью, чтобы страшная рыбина не покидала своего загона и не бралась  опрокидывать лодки или, того хуже, подрывать берег со стороны Большого Дыма, чего боялись второй век все Туровы -- боялись с тех самых пор, когда один из родичей приполз домой по берегу с отъеденной стопой. Выходить его, оставившего почти всю свою кровь красной дорожкой от залива до града, не сумели. До того, как замолкнуть и начать холодеть, он беспрерывно поминал потерянный бредень, сома и свинью, которую осталось отдать по клятве, иначе, с его слов, всему граду предстояло обвалиться в реку и пойти сплавом к полянам.

Кровавая дорожка начиналась прямо из прибрежной тины, и, когда Туровы склонились над мутной водой, мелкие рыбы еще доклевывали там темные сгустки. Водились в омуте сомы, но такого людоеда еще не являлось. Никто из Туровых не слышал, как накануне бедный рыбак бился с одним из слободских, что вытянет за полный день столько сомов, сколько тот успеет насчитать у себя пальцев, и между жбаном медовухи и началом великой ловитвы клялся страшными словами, что скорее всему граду поплыть по реке, чем он отойдет от омута без улова. Клятва та и вышла боком. Слободской, усевшись судьей на круче, увидел, как со второго заброса опрокинулась однодеревка, а хвастливый рыбак вскрикнул и пропал, растревожив тину. Со страху слободской кинулся к дому, творя охранные знаки и заговоры, а, переведя дух, сам воды в рот набрал. С рыбаком же случилась неудача, происходившая в те поры со многими -- и не только северскими -- от медовухи, страшных клятв и заговоров. Бредень зацепился на дне за тяжелый топляк и так стронул его с места, что ствол пошел дальше в глубину да еще попал в течение. Наверху же веревку дернуло и нечаянной петлей захлестнуло рыбаку ногу. Крепкий был рыбак и быстрый в разумении, как все Туровы. Догадавшись в беспросветной мути, что приходит ему худой конец, как тому же сому, попади тот на берег, и сам он теперь пойдет прямо на тризну, если не сомам, то ракам, - о том и догадавшись, извернулся он в глубине и острым поясным ножом откромсал себе кусок ноги. Так и продлил гордый рыбак свою жизнь до заката, перед смертью хоть отдышавшись вволю.

Он, пока доживал свое последнее слово, верил в бреду, что наказал его за клятву сам водяной дед или же, по особому велению водяного, сомовий князь-старшина. Остальным Туровым, кто смотрел на умирающего или же, не глядя, творил поодаль всякие заговоры, ничего мудрее в головы тоже не пришло. А в те времена, пока еще не прошлись по славянским землям ученые греческие мудрецы Кирилл и Мефодий, а потом не промчался вдоль да поперек на своем ретивом крещеный князь Владимир[33], всего-то трем пустым страхам хватало свиться в один жгут-вихрь, чтобы пошел-двинулся по лесам, полям и водам сам собой один настоящий живой страх, показываясь то из леса оборотнем-волкодлаком, то из топи болотной нечистью, то пугая, а то, круто загустев, и унося пуганых с собою неизвестно куда. Так-то, забродив на страхах, заговорах и пересудах,  завелась въяве посреди омута какая-то опасная сила. Сом не сом, змей не змей, а хлопот и страхов с ним северцам уже на два века через край хватило.

И вот однажды по ранней весне дошло дело до последыша, который вышел хром от рождения и еще синел и обмирал, когда волновался, и цена которому оказалась -- вся жизнь его матери Лады.

Среднего сына князя-воеводы Хорога и Лады, которую некогда взял князь от Гусиных Родов, звали Увратом, и он недолюбливал младшего. Ясным днем он всегда норовил отдавить ему тень,  а если не было солнечно, то украдкой, пока никто не видит, мочился и плевал на его следы. Однажды вечером Уврат облизал языком середину лучины. Когда всех Туровых отпрысков загнали спать на полати, под теплые шкуры, лучина затрещала, и сестры задрожали от страха.

Тогда Уврат стал нагонять на них больше страха, шепча, что младшего брата украл из зыбки водяной, а потом вернул за виру[34] в свинью, да только теперь от братца всегда идет сырость, почему и очаг при нем всегда дымит и лучины киснут. Младший сжал зубы и выпрыгнул было из-под шкур на брата, но старший, Коломир, упредил. Одной рукой он удержал и придавил младшего зубами к доскам, а другой вкатил Уврату подзатыльник, от которого тот прикусил свой вертлявый язык. Затихли все, а последыш, поворочавшись, надумал поутру разбудить в омуте водяного уговорить его на месть, чтобы тот утянул среднего, не дожидаясь лета -- по холодку под лед.

Не усмотрели мамки за ним. Нелегко усмотреть за хромым, да шустрым, а от хромоты своей -- и хитрым не в пример всем Туровым. Едва посветлело небо, как он выскользнул из кремника, где в лучших хоромах града, важно поднятых над клетями и погребами, зимовал князь со всей своей прямой лествицей[35]. Малой свернулся под соломой, на дровнях, так, что и в отцовых горстях уместился бы, и там замер, затаил дыхание. Холопы[36] тронули коней, направляясь за строевым лесом, подрубленным месяцем раньше, и, когда мамки хватились, что в кремнике княжий выводок не полон, им, бабам, поздно уж было тужиться-открывать ворота и бежать следом.

Последыш под хруст снега под полозьями утек с последних дровней и откатился в кусты. По началу пути повезло ему: после оттепели наст что на поле, что в лесу, стал крепок,-- и, как только скрылась порожняя подвода среди деревьев, он зайцем припустил через поле к дубраве. Запасся он и на случайную беседу с волком, и на толковый разговор с водяным. Волка он не боялся, зная, что, как начнут грохотать в лесу порубщики, так даже угрюмый и бесстрашный волк-бирюк пригнет уши и, подобрав бока, отойдет подальше от стука, а стучать-то свои собирались дружно неподалеку от омута. Для волка был готов нож. Да и большое долото, которым предстояло колоть лед пригодилось бы ножу в подмогу. Для водяного же была припасена золотая ромейская монета, найденная еще по осени посреди полуденной дороги. Много добра привез отец из последнего гона на Поле, ломились телеги, нелегко было усмотреть за всякой мелочью. Старшие братья не по одной такой монете припрятали по всем щелям в срубах и углах.

Уже у самого омута, под обрывом, дважды нырял последыш с головой в снег, и потом, выбравшись и зло отплевавшись, жалел, что побоялся прихватить с собой в розвальни свои маленькие лыжины.