Киллер рядом – к покойнику (Сборник) - Михаил Серегин

В ее голосе звучали плохо скрываемая злость и досада…

Фокин пришел домой затемно. Его только что выпустили из камеры предварительного заключения по распоряжению прокурора Никитина, но перед этим его протащили через долгий, подробный и довольно-таки унизительный допрос.

Улица была тиха и безлюдна. Афанасий пересек ее и вошел во двор своего дома. Уже издали слышались пьяные выкрики деда Егорыча, мат-перемат в исполнении Маньки и мерзкий фальцет ее то ли сына, то ли сожителя.

По всей видимости, компания и сегодня раздобыла необходимый для создания праздничной атмосферы запас алкогольсодержащих веществ и теперь пожинала плоды их неумеренного потребления.

Фокин пнул ногой ветхую дверь коммуналки так, что она едва не сорвалась с петель.

На полу в так называемой прихожей копошились две щуплые фигурки… по всей видимости, семейство алкоголиков из третьей комнаты решило познать радости секса, а до своей кровати так и не добрело.

Впрочем, третья комната пропила кровать еще на прошлой неделе, – вспомнил Афанасий.

Он брезгливо перешагнул дрыгающуюся и мычащую парочку, от которой исходил густой, валящий с ног запах давно не мытого тела и еще какой-то жуткой сивухи. «Да, хоромы-то тесноваты!» – «Да уж конечно, не царские палаты!» – «Да уж конечно!» – не преминул бы в таком случае процитировать Владимир Свиридов диалог из своего любимого фильма «Иван Васильевич меняет профессию». …Но Владимира не было, а был вот этот негигиеничный секс для нищих и восторженное распитие самогона у старика Егорыча, то бишь на кухне.

– Вотца помница… когда мы с Жуковым… Геннадием Константинычем… быр-р… бр-р-р… быр-р-рали Халхин-Гол… помнится…

– Помнится, в молодости вы были членом суда! – громко сказал Фокин, наклоняясь, чтобы не задеть за притолоку, и входя в кухню.

Бравые собутыльнички прервали галдеж и недоуменно воззрились на него.

– Это просто есть такой старый-престарый анекдот, – сказал Афанасий, присаживаясь на табурет. – Встречаются два старых пердуна, типа вот как ты, Егорыч, и один другому говорит: «Помнится, в молодости вы были членом суда?» – «Да-а-а… членом сю-у-уда, членом ту-уда… мо-олодость!!!» А вообще, – продолжал Афанасий, не давая алкашам возможности выдавить из себя жиденький, как природные выделения после пургена, смех, – вообще хватит тут жабать. Орете так, что за квартал слыхать. Расходитесь, а то мне завтра на работу рано, да и вообще день трудный был.

– Да ты че, Сергеич? – недоуменно начал было Егорыч, но его перебил вопль уже в дупель набравшегося юнца, примостившегося под теплым жирным боком Маньки:

– Да я щас тебе, ур-род!!!

Не вставая со стула, Афанасий одним коротким, без замаха, плотным тычком в харю пьяного дебила отшвырнул того к противоположной стене прямо на какую-то грязную алюминиевую бадью, до краев наполненную водой.

Бадья перевернулась, и вода разлилась по полу, а пострадавший от произвола Фокина ублюдок завыл от боли во всю силу своих легких.

Фокин встал с табурета и вышвырнул юнца из кухни. Баба попыталась было вцепиться Афанасию в лицо, но тут же была развернута на сто восемьдесят градусов и получила такой грандиозный пинок, что рыбкой вылетела вон и впечаталась лбом в фанерную стену, которую еще лет двадцать назад соорудил покойный брат Егорыча, Егорыч-старший, скончавшийся от передозировки тормозной жидкости, принятой им за портвейн.

Фанера затрещала, и «стена» с грохотом рухнула, открыв ободранные стены и закопченный потолок находившейся за ней каморки.

– А кто это там в прихожей безобразничает, дед? – устало спросил Афанасий.

– А-а… это Васька с Таськой из третьей комнаты… кровать-то того… на первачок поменяли.

– А-а-а… – тоном, далеким от восторженного, протянул Афанасий.

– Да ты чего-то сегодня не в духе… – констатировал Егорыч, а потом не нашел ничего лучшего, как налить себе стакан самогонки и одним залпом одолеть его, как один залп орудий нахимовской эскадры одолел турецкую эскадру в бою под Синопом.

После сего подвига Егорыч дополз до лежанки в самом углу кухни и свалился на нее, как бревно.

Разогнав компанию, Фокин выпил – на этот раз чай, цветом и запахом больше смахивающий на ослиную мочу, заел принесенным с собой куском колбасы и после этого отправился спать.

Впрочем, Афанасию не спалось.

Он сделал все возможное, чтобы успокоиться и заснуть, но, как назло, чем больше он пытался отмахнуться от буравящих мозг назойливых мыслей и смутно роящихся обрывочных предчувствий, отголосков пережитых сегодня жутких минут, как непокой подступал вплотную и давил, как ватное одеяло в жаркую летнюю ночь.

Фокин вытянулся во весь рост на спине и закрыл глаза. Пусто. В голове – ни одной путной мысли касательно того, что же ему делать дальше, во рту сухо.

Открыв глаза, он стал следить за игрой теней на потолке. Вообще-то они были неподвижны, но Фокину почему-то казалось, что они медленно движутся, слагаясь в какую-то прихотливую комбинацию.

Потом тени отступили. Но глухой грохот в голове, словно там ворочались тяжелые жернова, не ушел. Напротив, он стал еще явственнее.

И тут на Афанасия навалился такой безотчетный, липкий, животный страх, что он попытался сорваться с места и убежать.

Но ноги словно прикипели к скомканной постели, руки не желали двигаться, а на лбу проступали капельки пота… и только, как накрытая шляпой птица, загнанно билось и трепетало сердце.

Афанасий поднялся с постели, и вдруг по всему дому, разрываясь, зазвенел истошный вопль, затем пополз глухой грохот и звон разбитого стекла – и пьяный рык соседа, разросшись до визга: «Что за сука, еб твою м-мать?..» – вдруг оборвался коротким хрипом.

Утлая дверца фокинской каморки треснула и вылетела под страшным ударом, а потом несколько сухих автоматных очередей разнесли многострадальную дверь, уже повисшую на одной петле, причем нижней, буквально в щепы.

Двое парней с автоматами наперевес ворвались в комнату Афанасия и начали в упор расстреливать кровать, комод, ободранный деревянный сундук, стоявший тут с незапамятных времен…

– Где он?

– Да синий черт сказал, что он спит у себя.

– Перекрылся где-то. Надо перевернуть весь дом.

– Микул сказал, чтоб работали тише, потому что, не дай бог, мусора ластанут… конечно, отмаз нам вылепят, но тогда и до второго отдела дойдет, и до Музыканта.

– Тогда кранты…

Свистящий, напряженный, сухо раздирающий воздух диалог этот прозвучал, когда в комнате Афанасия не осталось ни одной целой вещи. Все было расстреляно в упор.

В этот момент в разгромленную комнату вошел третий парень. Он волок за шкирку ничего не соображающего от самогона и сонливости деда Егорыча.

Деда ткнули носом в расстрелянную фокинскую постель и рявкнули:

– И где он, ты, синий сморчок?

– Вы… вы…

– Вышел? Ты же сказал, дед, что тут он!

– Вы… выродок ты! Ех-х-х… попался бы ты мне в тридцать восьмом… под Халхин-Голом!!!

– Погоди, – сказал один из молодцов, – постель-то совсем теплая. Тут он был. Куда же он мог деться? Эй, дед!!!

– А ты скажжи бля-дям из блока НАТО… шта-а-а…

– Дед, мать твою!!! -…в Бер-р-рлине с блеском мы з-зы…кончили атаку… и написали на рейхстаге: х-ху… в-вам в ср-р-раку… – Да брось ты его! – брезгливо сказал один из молодцов и замахнулся было на старика, но тот с неожиданной резвостью высвободился из рук гоблина и пнул того, кто замахнулся, прямо в живот, да так удачно, что амбала скрутило… он согнулся в три погибели, а старик, подскочив на месте, как горный козел, прыгнул на второго гоблина (третий уже вышел и с автоматом наперевес обыскивал дом) с криком:

– А-а-а, пиписькин чердак!!!

Тот попытался было смахнуть с себя не в меру прыткого старишку, но в этот момент буквально с потолка на него обрушился Фокин.

Все это время он сидел над дверью в жалком подобии антресолей, которые были хороши тем, что со стороны никак нельзя было заподозрить их наличие в этой комнате – настолько бесформенны они были.

Фокин размахнулся и ударил амбала в основание черепа сложенными перед собой кулаками. Тот крякнул и свалился наземь, увлекая за собой мертвецки пьяного Егорыча, который продолжал дрыгать грязнейшими босыми ногами и вопить во всю мочь:

– Многа-а-а снегу н-навалило у колхозного двор-р-ра… Гришка, Петька и Данила поморозили херрра!!!

Налетчик, которого Егорыч так удачно ударил в живот, пересиливая боль, поднял дуло автомата… Фокин успел схватить автомат и отвести от себя, и в ту же секунду за спиной амбала раздался нечленораздельный утробный вопль, с которым троглодиты шли войной на мамонтов – и глиняный горшок с рыжим от старости и засухи кактусом разбился о бритый затылок верзилы.

Тот мешком свалился на Егорыча, который выкарабкивался из-под туши гоблина, сбитого с ног Фокиным.

В дверном проеме возникла шатающаяся фигура Маньки в облезлой ночной рубашке, в которой, очевидно, еще бабка рожала ее мать.