Тонкие повести. Стеклобой/Театральные каверзы/Инглубагла - Сергей Платон

– Какая разница как говорить? Его же лечить надо! Он же насиловать пойдет! – В голосе Гейши звучало негодование. – Кто-нибудь из вас хоть додумался дурку вызвать?

– Нет, – растерялся Егор, – все просто порадовались, что ушел.

– Рано порадовались. Подрастет немного и начнет безобразничать, гад.

– А ты ведь права. Я даже не подумал.

– Глупый, – оттаивала Гейша, ласково похлопывая маленькой ладонью по егорову лбу. – Совсем глупый!

Подушечки ее пальцев приятно касались век, неторопливо изучая географию лица, и они целовались.

– Надо бросать курить, – разглядывал в темноте готические пепельные огоньки сигареток Егор, – только мы с тобой безвольные, ничего у нас в этом смысле не выйдет. Вот ведь какую прилипчивую заразу человечество себе выдумало. И не радует нас курение, и не помогает ничем, а фиг отлипнешь. Что уж о нас, убогоньких, говорить, если даже священники покуривают. Представляешь, шел мимо церкви, а в гаражах служитель культа перекуривал. Прямо как школьник за школой, сигарету кулачком маскировал, дым ладошками развеивал, по сторонам все время озирался, чтоб не засекли. Затянется и крестится по-быстрому. Всегда удивлялся этой их способности креститься размашисто, будто комаров отгоняя. Бороденка, космы, униформа черная, все как полагается, только глаза у него были нестандартно озорные, не такие как у них у всех, проказливые были глазки и веселые.

– Когда ты все это успел заметить? Там же идти два шага.

– Покурить остановился, – виновато улыбался Егор, – и, по-моему, не зря. Еще кое-что занятное подглядел. Выходит из храма дуэт, мама с сыночком скорее всего, очень уж похожие. Лица скорбные, фигуры сгорбленные, типичные прихожане. Ей лет за шестьдесят, ему за сорок примерно. Аккуратненькие такие шли, покорные. А когда мимо проходили, услышал, о чем говорят. Они ругались! Можешь себе представить? Ядовито, матерно, тихо уничтожали друг друга.

– Давай не будем ссориться больше, – шептала Гейша.

– Давай. Будем только петь и смеяться как дети. Ладно? Нет, лучше будем плясать как бомжи у супермаркета. Вот счастливый народец!

– В магазин-то тебя зачем понесло, деньги что ли появились?

– От дождя прятался.

– И что за бомжи?

– Хорошие бомжики, влюбленные. Счастье – субстанция непредсказуемая, может возникнуть в самых неожиданных местах и у самых неординарных людей. Расцветет оно вдруг на какой-нибудь неимоверной какашке и порадует всех вокруг, улыбки по нашим кислым физиономиям развесив. Плюгавые они, конечно, были, мокрые, пьяненькие. Ухватились за ручки вдвоем, и давай танцпол в лужах устраивать под аккомпанемент радио из магазинной колонки у входа. Счастливчики. Знаешь, как им было хорошо!

– Догадываюсь. А мы с тобой влюбленные?

– Похоже на то. Предлагаешь пойти в луже поплясать?

– Да нет, – тихонько смеялась Гейша, – мне для счастья дождика не надо, у тебя под одеялом гораздо теплей, да и натанцевалась я уже сегодня. У меня сейчас счастье. Расскажи еще.

– Про кого?

– Про балалайку у тебя что-то там было. Или про милиционера.

– Про балалайку сначала, потому что она там же, у супермаркета, сидела.

– Кто?

– Бабулька с балалайкой.

– Так бы и говорил, а то получается, что балалайка у тебя сидела.

– Опять дразнишься? А я тебя прощаю. Видишь, какой я великодушный!

– Пока не дослушаю, в общагу не поеду, можешь не надеяться.

– Тогда слушай. Бабку эту я и раньше замечал, но так близко лишь в этот раз увидел. Лет восемьдесят, наверняка. Удивительная старуха, тельце дряхлое, глазки слепенькие, а мозги ясные. Так остроумно пьяные пляски комментировала, что вокруг нее куча народа собралась и денег ей в коробочку тут же накидали. Эти пляшут, а она, в качестве озвучки, частушки с соленым словцом запузыривает. Блеск! Продавщица кому-то в очереди рассказывала, что приходит бабуля перед квартплатой, высидит за пару дней копеечку на коммунальные счета и больше не появляется. Представляешь, какая молодец бабушка, не просто милостыньку клянчит, а как бы искусством зарабатывает! Говорят, дети ее померли, а внукам не до нее. Только в День победы в орденах приходит и без балалайки. Спасенная родина почитает своих героев исключительно в массе, не конкретно. Война забывается быстро. Отдельно взятые слабеющие герои-победители спасаются от жестокостей нового поколения каждый самостоятельно. Их побеждает время. Понимаешь?

– Да. Жалко ее, все уже поумирали, а она все живет. Ты мне лучше расскажи, каким таким образом в милицию попал.

– И не попадал вовсе. Просто ждал Серегу в метро и смотрел, как по станции прохаживается мент с новенькой дубинкой. Подождет, пока схлынет поток народный, и с размаху как треснет по колонне с удовольствием, с оттяжечкой. Успокоится, мышцами под кителем поиграет, дождется следующей электрички, пропустит поток, и опять бьет колонну. Разминался служитель порядка, видимо давненько никого не бил. Вот что у него в голове происходило, о чем он думал? Да и думал ли вообще? О душе, к примеру? Страшно жить в стране, где за порядком смотрят люди без головного мозга.

– Злой ты, Егорушка.

– Да уж, недобрый. Но, мне кажется, справедливый. Я же понимаю, что бывает он и умненьким, и нежным, и благородным, и великодушным. Но это где-то там наверху, в другой жизни. А здесь он – тупая машина для избиений, мыслящая спинным мозгом. Страшно, Гешечка, жутковато даже.

– Жить вообще страшно. Природа так устроена.

– Ага, природа зверей. Там вот, действительно, все друг дружку бьют и жрут постоянно. Вернее, пожирают слабеньких. А для этого процесса много ума не надо, инстинкта вполне достаточно. Но среди людей надо сдерживать себя, мы же не животные! Согласна?

– Надо подумать.

– Вот! Мысль отличает нас от зверушек, мысль и чувство. Противостояние животного и человеческого в людях – вот о чем призван поведать настоящий театр, как и любое другое искусство. Ярким, емким, интересным, потрясающим должен быть театр.

– При чем тут театр?

– Так я тебе о нем все это время рассказываю!

– Ясно! И люди в нем – актеры. Так?

– Так, так! Но только не такие, как в том шоу.

– Какой ты… – успевала пролепетать Гейша и засыпала, улыбаясь.

До рассвета Егор слушал тихое посапывание, вспоминая нерассказанные картинки. Смеялся над чудным поведением странноватой тети в пожизненном красном берете, прозванной студентами Красной шапочкой. Эта сквалыга никак не желала выдавать ему ключ от аудитории и полчаса продержала у запертой двери целый поток вместе с деканом. Раньше она работала водителем троллейбуса, а теперь вот пополнила боевой отряд воинствующих вахтеров. А вы попробуйте просто так восемь часов просидеть на табурете у входа, скучно же. Но если насытить часы запрещениями, непусканием, назидательными текстами, комментариями внешнего вида и конфликтами разного уровня сложности, время пролетит незаметно.

Среда троллейбусных водителей выпускает иной раз на подмостки жизни уникальных персонажей. Чем-то похожий на Красную шапочку, но только небритый, управляющий единицей городского электротранспорта, везущей Егора на лекции, водила всю дорогу терзал микрофон, возомнив себя супердиджеем. Он не только объявлял остановки, но и рассказывал о местах пересадок, погодных прогнозах, грядущем повышении цен за проезд, критиковал не в меру расфуфыренных девушек, неумелых автолюбителей, бестолковых гаишников. И, не выключая, укладывал микрофон на динамик допотопного приемника, транслируя в салон безбожно хрипящие популярные хиты знаменитого уголовного радио.

В театральном гардеробе служил ровесник и полная противоположность экспрессивного водилы. Чопорно интеллигентный, аккуратно нарядный, до синевы выбритый мужчина средних лет никуда не торопился. Брал курточку, внимательно высматривал наличие петельки, нес ее к вешалке, долго изучал ряд крючков, как будто определяя, какого номера достойна эта одежда, снимал номерок, скрупулезно сличал его с числами над крючками, подвешивал куртку и, лирично вздыхая, шествовал с номерком в сторону зрителей. Совершенно закономерно в его сегменте гардероба скапливалась большая зрительская очередь.

Конец ознакомительного фрагмента.