Фамильный оберег. Закат цвета фламинго - Ирина Мельникова

– Ты хочешь сказать, что отец променяет меня на вонючие шкуры? – Айдына вся подобралась и сжала рукоятку камчи. – Единственную дочь?

– Не веришь? Спроси у отца, – пожал плечами Киркей.

– Я спрошу, – Айдына задохнулась от злости и намотала камчу на кулак. – Я у Чайсо спрошу. С чего вдруг он разговорился? И с кем? С Ирбеком, которого ненавидит…

– Ирбека все боятся, – тихо сказал Киркей и отвернулся. – Салагай говорит, что он никогда не был белым шаманом. Белой шаманкой Арачин была твоя мать. Очень сильной шаманкой. Девять шаманских кос она имела и девять бубнов, а у Ирбека только одна косичка, и бубен тоже один. Ирбека она даже в помощники не брала. Но ее забрала Суг ээзи – Дух воды. И тогда Ирбек сказал, что тёси Арачин перешли к нему и велели шаманить. Но я ему не верю.

– Я не боюсь Ирбека, – фыркнула Айдына. – И отец не боится!

– Салагай говорит: Ирбек – чех-кам, плохой шаман, пожиратель душ, а еще он знается с албысами и шулбусами, – насупившись, продолжал Киркей. – Кто с ними встретится в тайге или в степи, в зверя превращается, в людоеда.

– Не мог Салагай такое сказать! Его глаза только солнце видят, – не сдавалась Айдына. – Чудищ многие встречали, даже Ончас, но она ж не стала людоедкой? Ирбек – хитрый, и глаза у него злые. Но он ничего плохого не сделал. Людей и скот лечит. Салагай ошибся, наверно.

– Может, и ошибся, – пожал плечами Киркей. – Старый совсем стал. Боюсь, до зимы не доживет.

– Всему свое время, а упустишь время, пользы никакой! Всему своя мера, а не выдержишь меры, толку никакого! – нараспев произнесла Айдына и, прищурившись, посмотрела на Киркея: – Так мы едем на озеро? Или ты передумал?

Громко гавкнул Адай, напоминая о себе. Опять переступил ногами Чильдей и сердито фыркнул. И вновь закричала ночная птица. На этот раз тоже сердито. Айдына невольно вздрогнула и поежилась.

Киркей обнял ее за плечи, привлек к себе.

– Это филин, – сказал он тихо. – Предупреждает, что злые духи вышли на охоту.

Айдына выскользнула из его объятий. Она и без Киркея знала, что не к добру кричит филин в новолуние. Быть беде! Но продолжала настаивать на своем:

– Я хочу на озеро. Поехали, раз обещал.

Киркей покачал головой и, вскочив на коня, подал ей руку. Мгновение – и Айдына вновь сидела в седле, только Киркей уже не обнимал ее за талию. И она тоже старалась не слишком прижиматься к нему. Чильдей шел ходко, словно и не нес на себе двух всадников. Адай рыскал в кустах, вспугивал мелкую лесную живность, иногда смачно чем-то хрустел, чавкал и довольно порыкивал.

Низкий туман затянул еле заметную тропинку, которая вела сквозь неглубокое ущелье к озеру, что разлеглось у подножья горы Унастах – высокой сопки, поросшей корявым лесом. Киркей управлял конем осторожно, излишне поводья не натягивал. Он был сосредоточен и строг. Видно, боялся, что Чильдей переломает ноги на камнях, усеявших дно ущелья. Камни были мокрыми и скользкими, покрыты зеленым мхом и слизью. И чтобы жеребец не нервничал, Киркей повторял раз за разом:

– Спокойно, Чильдей! Тихо! – и похлопывал его по шее.

Тропа то и дело пересекала ручей. Из-под копыт жеребца веером летели брызги, штаны и подол рубахи намокли, но Айдына держалась стойко. До озера совсем близко. Там хороший берег и много хвороста. Можно развести костер и согреться.

В ущелье пахло сыростью и гнилым деревом. Дух ветра резвился в вершинах берез и лиственниц, трепал их лохматые кроны, ронял старые сучья на тропу. В небе одна за другой вспыхивали звезды и сразу начинали перемигиваться, точь-в-точь как старые сплетницы Чобых и Сасхан – подружки Ончас.

Тонкий, не толще орлиного пера, месяц, словно легкий каяк, мчался по небу, то теряясь среди облачных бурунов, то появляясь, но не отставал от Чильдея ни на шаг. Каменистые склоны, кусты, валуны постепенно затягивал серый морок – зыбкий, мутный, как брага. В нем плавились, таяли тени, и все вокруг менялось: знакомые прежде коряги тянули из темноты когтистые лапы; нагромождения камней смахивали на готовых к прыжку уродливых чудовищ. И даже эхо не звенело, не дробилось в ответ на цокот копыт по камням, а глухо ухало, словно там, в темноте ночи, просыпался кто-то огромный и, зевая, кряхтел, разминая большое тело.

Айдына бросала быстрые взгляды по сторонам, страшась увидеть то чудное, непонятное, что в детстве сверкало из мрака огненным глазом или молча разевало клыкастую пасть. Айдына тогда кричала не своим голосом и засыпала, только схватившись за руку Ончас. Она совсем не помнила мать. Арачин погибла вместе с пятилетним сыном Кочебаем одиннадцать лет назад по весне, переправляясь через бурный поток. Тогда все речки словно сошли с ума. Люди тонули, много людей… А Суг-ээзи, наверно, потирала руки, радуясь богатой добыче.

С тех пор за Айдыной присматривала Ончас – старшая сестра Теркен-бега. И все же где-то в дальних уголках памяти девочки нет-нет да всплывал голос: тихий, печальный, и кто-то принимался нежно гладить ее по голове и что-то приговаривать. Айдына знала: это не Ончас. Старуха была скупа на ласку и скорее надрала бы ей уши, чтобы не гладить по голове. Поэтому и не рассказывала ей племянница о своих страхах, боясь получить трепку.

Тетка не уставала твердить, что послушных детей злые духи обходят стороной, а вот проказливых сорванцов наказывают. Отчего те срываются с деревьев, падают в ямы, их жалит крапива и кусают осы, бьют рогами козы и лягают лошади. Синяки у Айдыны не сходили, тетка сердилась все сильнее. И все чаще, не надеясь на духов, таскала племянницу за отросшие косички.

Айдына росла среди бескрайних ковыльных степей и каменистых сопок, затянутых лиственничными и березовыми лесами. Осенние схватки маралов, трубные крики сохатого, рев медведей и вой голодной волчьей стаи ее не пугали. От диких зверей можно отбиться, но яростные стихии: суховеи и ливни, гололеды и пурга, заносившая юрты до самого дымохода, голод и страшные болезни – против них человек бессилен, потому что их порождают духи – капризные и злопамятные.

Даже обильные жертвоприношения порой не могли побороть их желания наказать людей за причиненные обиды. Духи всегда отличались коварством и очень быстро из друзей превращались в недругов. Поэтому их постоянно кормили, задабривали подарками, посвящали им животных – ызыхов, развешивали ленточки-челомы на священных березах…

Впереди показался выход из ущелья. Огромная звездная отара растеклась по небу. Бесшумно скользили редкие облака. И молодой месяц, обогнав Чильдея, качался на них, как на волнах, словно набирался сил перед новым заплывом.

А под ним лежала степь – ночная, сонная, напоенная дурманными запахами полыни и ирбена, отдающая дымком очагов и конским потом. Выйдешь из юрты поутру и – вот она, степь, как на ладони! Серая еще, синяя по окоему, в полудреме она потягивалась, как живая, тянула зеленые руки к теплу, к солнцу. Откликаясь на ее зов, лазоревым маком разгоралась на востоке заря, а на круглый войлочный намет юрты ложился первый солнечный отблеск, теплый, как ячменная лепешка, только что испеченная Ончас.