И переполнилась чаша - Франсуаза Саган

– Я два года не курила, – сказала она. – Разучиваешься очень легко.

– Это как с велосипедом, – поддакнул Шарль и сам, неторопливо затянувшись, с наслаждением заглотал дым.

В сущности, этот Шарль был своего рода фотографической пластинкой, хамелеоном, барометром ощущений и наслаждений. Что-то в нем сигнализировало, что на улице холодно или жарко, что воздух прян, а вино качественно, и, надо сказать, это его свойство было привлекательно. Алиса тряхнула головой: она приехала сюда только затем, чтобы убедить Шарля превратить свой мирный дом в пересыльный пункт, завод – в укрытие, досуг – в серию боевых заданий. Задача представлялась нелегкой особенно здесь, на природе, в атмосфере каникул, попеременно ассоциирующейся в ее глазах то с романами графини де Сегюр, то с «Любовником леди Чаттерлей». Она размышляла о том, как бы ей подступиться, как лучше подойти к делу, но Шарль, будто кто его таинственным образом предупредил, завязал разговор сам.

– Я хочу извиниться за сегодняшнее утро, – сказал он, – за это «пум-пум-пум-пум».

Но, как и утром во время объяснения с Жеромом, «пум-пум» получилось у него мрачное и жалостливое, а потому, видя растерянность Алисы, он прибавил:

– Ну, понимаете, «пум-пум» немецких сапог на улице по ночам.

– Вам не за что извиняться, – живо откликнулась Алиса. – Это я выглядела смешной. Я…

Шарль перебил ее:

– Я понятия не имел, что вы евреи, вы или ваш муж, не помню, что сказал Жером, но в любом случае, поверьте, я не предполагал, что это так на вас подействует.

Он оттараторил все скороговоркой и только в конце поднял глаза на Алису. Она смотрела на него глазами, чуть расширенными скорее от удивления, нежели от обиды – так, во всяком случае, ему показалось.

– Разумеется, вы не могли догадаться, – проговорила она медленно, глядя на него в упор. – Фамилия Файат звучит как английская, но Герхард Файат, мой муж, мой бывший муж, на самом деле еврей.

– Вам это, кажется, доставило много неприятностей, – сказал Шарль и продолжил с неожиданной горечью: – Здесь, в деревне, ничего не знаешь.

– Тяжело было главным образом Герхарду, – отвечала Алиса. Она ждала, что он прямо спросит о ее происхождении, ведь Жером нарочно напустил туману, чтобы понаблюдать за реакцией Шарля, но тот и бровью не повел.

– Он был лучшим хирургом Вены, да, кажется, и Европы. Его отец и дед тоже были знаменитыми хирургами и чувствовали себя в Австрии маленькими князьками. По счастью, нацисты это знали, а у кого-то из их чинов обнаружились неприятности со здоровьем – потому-то нас не забрали в первый же месяц и не депортировали, как это случилось с тремя четвертями наших друзей-евреев.

– Они и женщин депортируют? – недоверчиво переспросил Шарль.

– И женщин, и детей, – подтвердила Алиса и, поскольку он глядел на нее с тем замешательством, какое еще изредка встречалось на лицах некоторых европейцев, англичан, например, или французов из глубинки, как Шарль, тех, короче, кто еще не был в оккупации, добавила: – Они и грудных младенцев депортируют, я своими глазами видела.

Она говорила сухо, тем тоном, каким привыкла произносить эти две фразы, одну за другой, потому что, хотя правдивы были обе, вторая не позволяла усомниться в первой, какой бы жуткой та ни казалась, по крайней мере, не позволяла усомниться в ней в присутствии Алисы. Но Шарль и тут остался верен своим предпочтениям. Дети его явно не интересовали.

– Уводят женщин? Неужели? Какие скоты! Как вам удалось этого избежать?

И поскольку он так и не задал главного вопроса, хотя поводов она тому предоставила десяток, ей показалось вдруг, что она в кои веки встретила человека, для которого слово «еврей» не несло в себе никаких дополнительных нагрузок, как, скажем, и слово «шатен», показалось, что для этого человека предположение о ее еврейской крови нисколько не влияло на его к ней влечение, она решилась:

– Поначалу им нужен был Герхард; кроме того, в Вене они забирали в первую очередь евреек, а не жен евреев. К тому же я, можно сказать, католичка по рождению.

– Ах, вот оно что! – воскликнул Шарль. – Так, значит, вы не еврейка! – Он с удовлетворением качал головой, отчего у Алисы пошел мороз по коже, а потом взглянул на нее радостно и доверчиво: – Мне не хотелось говорить, – он вздохнул с облегчением, – но так мне больше нравится. Правда…

На секунду наступило молчание. Алиса почувствовала, как кровь приливает у нее к голове, как ярость стучит в венах на запястьях и в висках; если глаза ее и оставались опущенными, то лишь потому, что она искала на земле какой-нибудь предмет – палку или камень, все равно, – чтобы ударить этого гнусного лицемера, лживого добряка. Прочь отсюда, и поскорее, сказала она себе. Она медленно поднялась с земли и с удивлением услышала свой собственный голос, спокойно задающий вопрос, в то время как ей хотелось орать во всю глотку:

– Интересно… почему же вам так нравится больше?

– Да потому, – отвечал Шарль, – что вы таким образом меньше подвергаетесь опасности, вот и все! Мне бы совсем не хотелось, чтобы они увели вас в лагерь, и, кстати, я бы им не позволил, уж поверьте, – решительно произнес он и неожиданно спохватился: – Боже мой! Как вы бледны, Алиса. Сядьте. Какого страха эти сволочи заставили вас натерпеться, я б их убил своими руками!..

Алиса опустилась на землю, на мгновение закрыв лицо руками: теперь настала ее очередь испытать радость и облегчение и удивиться этому. Ей нестерпима была мысль, что Шарль мог оказаться мерзавцем, и это было странно с ее стороны по отношению к человеку, с которым она и знакома-то была не более суток. Она отняла руки от лица и, обнаружив устремленный на нее обеспокоенный взгляд Шарля, сама вдруг устыдилась своих подозрений.

– Простите меня, – сказала она. – Это ужасно, но когда вы сказали, когда вы сказали, что вам так больше нравится, ну, нравится, что я не еврейка, я подумала, уж не относитесь ли вы к числу людей…

– Каких людей? – спросил Шарль. – Антисемитов? Да вы шутите, Алиса! Какая дикая мысль! У меня, знаете ли, отец был дурак, а дядя очень умный – он умер два года назад, и я занял его место на фабрике. Он однажды разговаривал со мной на эту тему. Он объяснил мне, что на мало-мальски обозримом отрезке нашей истории, начиная с Карла Великого, всякий человек, знаменитый или незнаменитый – взять, скажем, какого-нибудь потомка Людовика XVI, – насчитывает обязательно, неизбежно, по меньшей мере двадцать миллионов предков, это не считая неизвестные нам племена и всех предшествующих обезьян. И если кто-нибудь, сказал он мне, станет уверять, что среди двадцати миллионов его предков не нашлось прапрабабушки, соблазненной евреем, или прапрадеда, женившегося на юной еврейке, – это учитывая миграции и переселения народов, происходившие за двадцать веков, – «если кто-нибудь, дорогой мой Шарль, станет клясться тебе, что он чистокровный ариец, дай ему пинка под зад, потому что он кретин». И ведь прав был, нет? Антисемитизм – чистейшее безумие.

– Возможно, и безумие, но он существует, – сказала Алиса, укладываясь на спину и закрывая глаза, в то время как Шарль, опершись на локоть, вытянулся возле нее, но на почтительном расстоянии. Он пожевывал травинку, разглядывая то деревья, то воду. Когда же он повернулся к Алисе, она лежала с открытыми глазами и смотрела на него. Что-то влажное сочилось из-под ее век, собиралось во внешних уголках глаз и медленно стекало на виски. Через секунду Шарль сообразил, что эта влага называется слезой, и содрогнулся. Он нащупал руку Алисы – она не отдернула ее – и, не оставляя места экивокам, приник к ней нежными горячими губами. Алисе впервые доводилось видеть, чтоб на зеленой траве почти обнаженный, в одних плавках, мужчина целовал руку готовой разрыдаться женщине.

Однако вместо комичности данной сценки она ощутила только ее нежность. Весь замысел Жерома, их планы и маневры показались ей вдруг чудовищными, несправедливыми, недостойными. Как можно этого чувствительного, нежного, доброго человека, человека, к которому жизнь была так добра, как можно лишить его радости, веселья и каждодневной неги. Необходимо переубедить Жерома, думала она, вставая и неторопливо отряхиваясь; но в глубине души она уже знала, что бунт ее уляжется и что Шарлю вместе с другими придется встать между сегодняшними палачами и их завтрашними жертвами, и это несмотря на бронзовый загар и шелковистые волосы, несмотря на всю его бесхитростность и на то, что она сама начинает в самом деле испытывать к нему нечто вроде слабости.

А потому, когда, одевшись, они обнаружили, что заднее колесо Алисиного велосипеда непригодно для дальнейшего передвижения – Шарль, пока ходил за сигаретами, успел применить старую испытанную уловку, – Алиса доверчиво и даже с удовольствием и некоторым волнением устроилась на раме перед Шарлем и на протяжении нескольких километров, отделявших их от дома, ощущала, как он погружает лицо в ее растрепанные встречным ветром волосы, и как, нагибаясь и с несколько преувеличенной энергией налегая на педали, прижимается телом к ее спине. Природа, как и их щеки, уже окрасилась в розовые тона, когда они подъехали к дому. Сарказмы Жерома относительно их приключения с велосипедом совершенно зря рассердили Алису. Она ведь не подозревала, что в пору их бурной молодости «проколотая шина» была у них обоих излюбленным приемом невинного волнующего флирта.