Вызов на дуэль - Анатолий Мошковский

Костя недоверчиво посмотрел на меня и зевнул.

Я спрыгнул на песок к Ваське и окунул руку в воду. Вода была очень теплая. Над рекой курился пар. Я сидел на берегу, держал в воде руку и думал, что Костя никогда не будет на Новой Гвинее, не увидит кокосовых пальм и не сдружится с папуасами…

В этом я был почти уверен.

На перевозе

Мы с Вовкой ехали в трамвае к Главпочтамту. Там, по слухам, появились марки из толстовской серии. Марки были, да кончились, и мы с Вовкой, грустные, потащились по Вокзальной улице назад. Спешить было некуда.

— Может, через реку? — спросил Вовка. — Все равно деньги не истратили.

— Давай.

По деревянной лестнице мы сбежали к причалу.

Лодка подходила к тому берегу. Долго теперь придется ждать! Я сел на причал, Вовка облокотился о перильца и стал смотреть в воду. Солнце светило почти отвесно, и мы видели, как плотички стаями ходят у свай, посверкивают узкими зеркальцами, то всплывая, то уходя на глубину.

— А может, через мост? — спросил я.

На причале собралось несколько человек, и мы решили не уходить. Лодка быстро отвалила от того берега, и минут через пятнадцать подходила к нашему.

Она была перегружена и сидела глубоко. Тяжелые весла ритмично ударяли по воде. На веслах сидел скуластый парень в рабочей спецовке с бугроватыми руками. А перевозчик, костистый, крепкий, в армейских галифе и мятом пиджаке, сидел против него и что-то говорил.

— Держи конец! — крикнул перевозчик, и стоявший у носа паренек в кепке с пуговкой бросил нам конец.

Я поймал; мы с Вовкой накинули петлю на столбик и подтянули лодку. Пассажиры стали выходить. Последним сошел парень, который греб.

— Благодарствую, — улыбнулся ему перевозчик.

— Да что ты, что ты! — сказал парень. — Тебе спасибо. Приятно было поразмять мускулы. — Он подвигал руками, точно делал гимнастику.

Перевозчик встал и громко сказал:

— Пожалуйста, товарищи… Прошу занимать места. Билеты у меня.

Перевоз через реку стоил пятьдесят копеек, мы с Вовкой подали ему деньги.

Перевозчик пересчитал мелочь и опустил в карман своих раздутых галифе: казалось, в них может войти килограмма три мелочи.

Мы с Вовкой спрыгнули в лодку, потом стали садиться взрослые. Первым влез молодой летчик, лейтенант с крылышками в петлицах, живой и смуглый. За ним вошла толстая старуха в вязаной кофте, с корзиной на руке; из корзины торчала петушиная голова — петух помахивал гребешком, смотрел в небо и открывал клюв.

— Пить хочет, — сказал Вовка.

Потом в лодку влезли еще несколько женщин и мужчин. Перевозчик получал деньги, давал сдачу и поглядывал на берег.

— Отчаливаем, папаша? — спросил летчик, потирая руки.

— Погоди малость, комплекта нету, — сказал перевозчик, — сейчас доберем. Может, опаздывает кто?

Человека три еще могли поместиться в лодку. Перевозчик достал из кармана рулончик с билетами, присел на борт, оторвал несколько билетов от синей ленточки, точно такой же, какие бывают у трамвайных кондукторов, и дал летчику и мужчине в соломенной шляпе, который важно прижимал к животу туго набитый портфель.

Я наклонился над бортом и зачерпнул ладонью воду.

— Ты чего? — спросил Вовка.

— Петуху… Тетенька, он пить хочет. — Я поднес к корзине ладонь.

— Ишь выдумал: «пить хочет»! Сам пей! — Тетка отвернулась, и я так и не понял, что ей не понравилось.

Тут мы услыхали, как по лесенке с легким стуком летят каблучки и тяжело ухают сапожищи. На причале появились девушки и, как балерины, придерживая цветастые платьица, попрыгали в лодку. За ними сполз толстяк.

Лодка вздрогнула под его тяжестью и осела.

— Так и на дно пойти недолго, — заметил летчик, и все в лодке заулыбались.

— Теперь-то можно трогать? — спросил мужчина в шляпе. — Все места заполнил? Я опаздываю.

— Сейчас, сейчас, товарищи, — прошепелявил перевозчик сквозь выбитый впереди зуб. — Вон еще двое желающих…

Перевозчик оторвал билетик и дал толстяку. Завздыхал, потер обрюзгшую щеку и, садясь за весла, сказал:

— К дождю, что ли… Так и ломит, так и тянет руку…

— Давай сюда, папаша. — Летчик пробрался с носа к нему. — Отсядь-ка.

— А не перевернешь?

— Да уж буду стараться… Ну, шпингалеты, отталкивайсь…

Мы с Вовкой уперлись в причал, летчик взмахнул веслами, и лодка двинулась.

— Да, — стал вслух жаловаться перевозчик, — мелеет ныне Двина… Что будет годков через десять? Суда ходить не смогут…

И верно, к августу река все отчетливей желтела мелями, и только один канал фарватера чернел, просвечивая, по середине реки.

С весел падали капли. Весла были грубые и неуклюжие. Они громко стучали и скрипели в деревянных уключинах.

Перевозчик достал кисет, оторвал от сложенной газеты квадратик, насыпал махру и заслюнил.

— Семена Михайловича все видали? — спросил он вдруг, зажигая самокрутку. — Каким молодцом, а? А ведь годков-то ему не мало. Ровесник мой.

Три дня назад в наш город приехал Буденный и выступал на площади перед народом. Мы с ребятами бегали туда, чтоб посмотреть командира легендарной Первой конной, и мне порядком отдавили босые ноги. И все-таки нам с Вовкой и Ленькой повезло: мы увидели его с крыши дома, выходившего на площадь.

Буденный оказался совсем не старым, с черными, торчком стоящими усами, говорил он бодро и уверенно, но расслышали мы немногое. До вечера толковали мы во дворе о конниках и кавалерийских атаках и сговорились завтра же пойти в детскую библиотеку и взять все, что есть о Первой конной…

Перевозчик сидел против летчика, лениво пускал клубы дыма и вспоминал:

— Вот ты еще молодой, ничего не помнишь, гражданскую не видал. А я-то знаю, что к чему… Буденный — он большой человек, про него и песня такая поется: «С неба полуденного жара — не подступи, конная Буденного…»

— «…раскинулась в степи», — допел летчик, и все засмеялись.

— Ну это ты знаешь! Вы только по песням знаете наше время, а мы-то, а мы…

— Слыхал? — спросил я Вовку.

Вовка мрачновато молчал.

— Ты вот летчик, вижу, — не унимался перевозчик, — а в какой авиации служишь — в бомбардировочной или штурмовой?

— В истребительной я, папаша, — сказал летчик, продолжая грести длинными толчками.

— Ага, ясно. Сокол, значит.

В это время лодка ткнулась в причал. Мы с Вовкой взяли ее на абордаж и укрепили конец. Пассажиры стали вылезать.

Вовка стоял у края причала и не хотел уходить. Смотрел на перевозчика. Не знаю, что нашел он в нем. Человек как человек. Правда, слишком говорлив и зуб спереди выбит. И еще глазки у него какие-то остренькие, беспокойные.

— Благодарствую превелико, — сказал перевозчик летчику и цепким взглядом окинул новых пассажиров, точно решал что-то для себя.

Вовка продолжал в упор смотреть на него.

— Ну чего тебе? Пошли! — Я дернул Вовку за рукав.

Мы пошли. У Вовки окончательно испортилось настроение. Он надул губы, смотрел под ноги и шел молча.

— И чего это он вспомнил про Буденного? — сказал наконец Вовка, когда мы уже подходили к нашему дому. — И «С неба полуденного» пел. Лучше б уж помалкивал.

— А что? — сказал я. — Может, он был в его армии… Чем же это плохо? Может, у него и ордена есть…

— Много ты понимаешь! Будут у него ордена, держи карман шире… И никогда больше не поеду через Двину на лодке. Лучше на трамвае или пешком.

— Почему? Да ты не жалей: марки с Толстым еще достанем. На нашей почте будут. Вот увидишь.

Вовка даже не посмотрел на меня.

Никак не мог я понять, в чем дело. Уже у самого подъезда Вовка поглядел на меня с презрением и выдавил:

— Деньги за перевоз платил?

— Платил.

— А билет где? Где твой билет? Себе он взял денежки-то, вот!.. В свой карман! И нас одурачил, и государство обманул, и еще летчика разжалобил, чтоб греб. Вот тебе и «С неба полуденного»… А ты…

И, не договорив, Вовка исчез в подъезде.

Помощь

У меня есть знакомый. Он то и дело обращается ко всем с разными просьбами:

«Будь другом, помоги повесить картину… купить билеты в кино… достать книгу…»

Во всем ему надо помогать.

Наверное, скоро начнет просить, чтоб ему помогли подышать воздухом или истратить зарплату. Ведь все, к кому он обращается, пока что не отказывают ему.

Очень странный знакомый. И все-таки иногда помощь очень нужна, и не надо стыдиться обращаться за нею.

Однажды я постыдился, и это едва не стоило мне жизни.

Это было давно. И если чем-то и можно оправдать ту глупость, так только тем, что тогда мне было неполных шесть лет.

Мы жили в Мозыре, на реке Припяти.

Мы любили эту большую спокойную реку, текущую в лесах Полесья. Даже холодной осенью бегали мы через весь город к ней. Забрались мы как-то на огромный, стоявший у берега плот. Сидим смотрим на Припять: ветер гонит по реке пену, рябит ледяную воду, треплет наши волосы…