Поцелуй Арлекина - Олег Постнов

Мне действительно было интересно. В последних словах к тому же – как, впрочем, во всей ее фигуре и манере говорить, – тайна тоже была. Но убедить Ольгу Павловну в том, что я уже безопасен, стоило мне труда. Наконец все-таки мне разрешено было подняться. На веранде был сервирован чай, а также поставлена – специально для меня – полная кружка земляники. Мы поговорили о Волконских (я знал о судьбе их рода), потом был допущен и к книгам. Тут нашлось несколько изданий и в особенности альбомов, от которых, верно, у меня разгорелись глаза и зачесались руки. Ольга Павловна позволила мне кое-что взять с собой с тем, что я на неделе верну и тогда уж получу следующую порцию.

С свертком под мышкой, на закате, я покинул дом Ганских и снова очутился на улице. Один миг я мешкал, соображая, в какую сторону мне идти, но сориентировался по колоде дров, возле которой давеча упал. Минуя ее теперь, я вдруг заметил на песке красно-черные теневые очки: именно сквозь них, казалось мне, я видел мир, прежде чем лишиться чувств. Невольно я нагнулся. Но, как в дурном сне, они прыгнули у меня из-под руки, и тотчас я услыхал за ближним забором молодой девичий смех. Сильно покраснев, я выпрямился и поспешил прочь, прижимая к себе драгоценный сверток. Дома меня давно заждались.

Альбом

Уездной барышни альбом

Мне как-то раз попался в руки.

От любопытства ли, от скуки

Я стал искать забавы в нем.

Вначале начертал пролог

Седой дьячок, пиит суровый,

Уставом. И, Державин новый,

Он рифмовал «чертог» и «Бог».

Затем бездарный мадригал

К Дню Ангела «моей Наташе»…

Рукою трепетной мамаши

В нем заштрихован был финал.

За ним последовал сонет

Слегка язвительной соседки.

Мне в нем понравились виньетки

И «3», написанный как «Z».

И вдруг, перевернув листок,

Я вздрогнул, затаив дыханье:

Столь откровенного признанья

Вообразить я здесь не мог.

Вот точный список тех теней

И слов, полуслепых, но милых,

В своем бесстыдстве торопливых,

Как вздох «о нем» или «о ней»:

(К сожалению, автору пришлось отказаться от мысли привести дословно обнаруженные стихи, а также приложенные к ним рисунки по причине их полной непристойности. Отметим все же, что, наряду с прочим, в них фигурировал черный хвостатый бес с большими рогами.)

Бесовский облик не смутил

Ни сердца, ни души мятежной,

Однако ж взялся я прилежно

Решать, кто был сей Азраил.

Чертям заказаны пути

В наш трезвый век к девичьей келье.

Но наших бабушек веселье

Способно было в грех ввести.

Альбому с лишком сотня лет

Исполнилась – я видел ясно.

Но от потехи той опасной,

Конечно, мог остаться след.

И я недолго изучал

Хозяйки дома смуглый профиль:

Был виноват не Мефистофель,

А местный Мавр – иль Ганнибал!..

Лесная глушь

Мне изрядно прискучили мертвые барышни, но живых было что-то не видно. То ли сменился их нрав, то ли лето было раннее, но только на кладках никого, кроме мальчишек, усмотреть мне не удалось. Мицкевич, начатый с азартом, тоже продвигался кое-как, и, словом, я был даже рад просьбе деда съездить с ним в лес по дрова.

Я люблю украинский лес. Он тих, пуст и величав, словно древний храм. Дедусь с давних пор работал в местном лесничестве, знал свое хозяйство как никто, а теперь, будучи на пенсии, имел право на несколько кубометров вырубки (обычно весенней), хватавших ему с лихвой на полгода. «А дальше углем топи!» – говорил он, разводя руки. Уголь покупал на свой счет, из тех жалких крох, что составляли его пенсионный оклад за пятьдесят лет беспорочной службы. «Вот так в год по рублю и заработал», – шутил он грустно. Все же «бесплатным» дровам бывал рад.

С самого раннего утра, когда невольно пожимаешься, встав из-под одеяла, к нашей ограде уже прибыл грузовик, управляемый молодым парнем, которого звали, точно нарочно, Гнат – как и нашего соседа. Бабушка, покормив и его, и нас, дала в дорогу бутерброды и фляжку прошлогоднего яблочного сока. С этим мы и поехали. Пока кузов был пуст, я поместился в нем и на первых порах был захвачен двумя заботами: тщетной попыткой приспособить под сиденье идеально голый и гладкий пень, а также более успешными увертками от набегавших справа и слева яблонь и груш, порой царапавших даже борт грузовика. Но вместе с деревней исчезли и они, зато пень принялся кататься от борта к борту, словно сорванная с цепей корабельная пушка в «Девяносто третьем году»: теперь я увертывался от него. Как раз к тому времени, когда мне захотелось казнить виновного, мы прибыли на место. Дедусь вылез из кабины и двинулся прочь от просеки по усыпанному хвоей подлеску. Я поспешил за ним, а знавший свое дело Гнат аккуратно развернул машину, съехал в кювет и стал осторожно пробираться меж симметричных стволов двадцатилетней (на взгляд) сосновой посадки. Таким образом вскоре мы все трое приблизились к первой заготовке, сложенной из распиленных на три части деревьев, лишенных ветвей; их поддерживали с боков врытые в землю колки, называемые тычками. Такое бревно в одиночку было бы трудно даже сдвинуть с поленницы. Но, хватая его с двух сторон, мы с Гнатом довольно бодро перекидали всю заготовку в кузов, не забыв и про тычки: дедусь особо за этим следил и даже собрал отставшие куски коры, те, что побольше, после чего мы отправились к следующей заготовке. Она отстояла от первой, верно, на полверсты, но подобраться к ней пешком было куда проще, чем на машине, наполовину к тому же груженой: она собрана была посреди буревала. Гнат, однако, проявил необходимые чудеса находчивости и водительского искусства, и вторая порция дров последовала за первой наискорейшим образом. К тому времени, правда, когда она улеглась в кузов, с нас градом лил пот, время перевалило за полдень, мы уже всерьез подумывали о бутербродах, однако дедусь, указывая на оставшуюся незанятой корму, категорически требовал заняться третьей складкой. Наши слабые возражения он слушать вовсе не стал, благо, третья поленница виднелась неподалеку. Гнат тихонько ворчал себе под нос, запуская мотор, и словечко «скаред» (странновато звучавшее в его устах) было, должно быть, самым безобидным из тех, что пришли ему на ум. Не могу с стыдом не сознаться, что тогда я почти соглашался с ним. Но делать было нечего: третью «связку» (как называл их дед ввиду действительно пропущенной кое-где железной проволоки) мы кое-как распихали по краям и сверху, так что образовалась такая груда бревен, что, опять-таки по присказке деда, оставалось только сесть сверху. Я и думал буквально последовать этой идее тотчас после того, как бутерброды были наконец съедены, но дедусь строго запретил, велел садиться в кабину, сам вскарабкался следом и, захлопнув дверь, совсем притиснул меня к Гнату.

Шатко-валко тронулись. Дедова кора посыпалась тотчас на все стороны, как шелуха, цепляясь к окнам, так что пока мы выбрались на дорогу, Гнат, думаю, имел не один случай выругать в душе «старого скрягу», но ровный гравий шоссе подействовал на него благотворно – а может быть, и бутерброды оказали свою услугу. Он разговорился. Так как дедусь больше молчал, то его собеседником стал я. Речь, как водится, скоро зашла о разнстве жития в деревне и городе. Признаюсь, я не любитель таких бесед. Но коль скоро уж доводится принять в них участие, то и молоть ерунду не в моих правилах.

– А что, Гнат, – сказал я, – можно, очень даже можно зажить и в деревне. Да только, как мог я доселе заметить, девчонки у вас строги, не подступишься.

Гнат усмехнулся в усы.

– Это уж как взяться, – объявил он.

– А как ни берись; чужаков не любят.

– Ну, тут дело не в чужаках, – заговорил Гнат степенно. – Тут нужно себя поставить.

– Как же именно? Чего им надо?

Гнат от удовольствия беседы даже затеребил одной рукой ус, другой, впрочем, исправно держа баранку.

– У нас тут по-всякому бывает, – сказал он словно бы уклончиво, но уже с явной готовностью «проболтаться». – Была тут одна… Мариной звали. И вот, как назло: всем на, а мне – ни в какую. Уже как только по ней ни сох. И цветами, и подарками старался, все одно. Хоть помри. Веришь, есть перестал. Тут приятели надоумили: сходи, дескать, к старухе Кручинихе, она тебе капли даст. Я взял да пошел. Она и слушать меня не стала. Вижу, говорит, по ком сохнешь. И выносит пузырек. Я ей сунул красненькую, а она объясняет, мол, сам не пей, а той подлей во что-нибудь, хоть в чай. Я так и сделал, изловчился.

– И что же? – Тут уж я увлекся неподдельно.

– Вот и «что?». Потом от этой самой Марины отделаться не мог. Везде за мной бегала, как собачка, ей-богу. Получил, в общем, сверх упования.

– А дальше?..

– Дальше… Ну, дальше ничего не было. Побегала так с месяцок да и отстала. Я уж и сам не рад был. Оно и понятно: от капель любви где взяться? Она сперва было по рукам пошла, но потом все же честь по чести выдали за Гришку-пожарника. Он из-за нее с парнями все дрался… Так до сих пор и живут.