Бальзак без маски - Пьер Сиприо

Именно в окружении д'Альбера Бернар-Франсуа познакомился с человеком, сделавшим впоследствии блестящую карьеру, но в то время подвергавшимся большой опасности. Даниель Думерк (1738–1816) был наряду с Сореном де Бонном самым крупным королевским комиссионером зерновых. Его обязанности заключались в том, чтобы покупать хлеб там, где он в избытке, а затем переправлять его для продажи туда, где в нем ощущалась нехватка.

Поговаривали, что «король наживается на хлебе». И это правда; народ ненавидел спекулянтов, которые запрещали частным лицам продавать зерно до тех пор, пока королевские склады не реализуют свои припасы. Неважно, обилен или ничтожен урожай, создание запасов поддерживало цену на хлеб на постоянном уровне. Фиксированные цены на зерновые необходимы в стране, где хлеб — основная пища, поглощающая половину бюджета каждой семьи.

Помимо доходов от мельниц в Корбейе и других аналогичных сооружений, разбросанных по всей Франции, Даниель Думерк получил от Казначейства огромный кредит для покупки зерна. Тюрго установил для Думерка и Сорена де Бонна бюджет в 14 350 тысяч ливров.

Тюрго хотел ввести свободную торговлю зерном, ибо свобода торговли — условие процветания. «Когда богатства свободно переливаются из одной провинции в другую, сельское хозяйство процветает». Но тут возникли первые распри между регламентаристами и либералами. Регламентаристы переносят урожай этого года на следующий, чтобы восполнить дефицит. Либералы перевозят хлеб из плодородной провинции в неплодородную, делая ставку то на время, то на пространство.

В первые шесть месяцев своего пребывания в должности Тюрго, понимая важность реформ, выжидал, и тем самым вызвал раздражение у своих сторонников, прозванных «поспешниками».

Он проявлял осторожность даже когда в районе Дижона начались волнения из-за караванов, перевозивших хлеб. Повстанцы действовали в Иль-де-Франс, грабили фермы, топили корабли с зерном. Вскоре они объявились в Мо, Понтуазе, Сен-Жермене. Тюрго опасался, как бы бунтовщики не разграбили Париж, и спешно организовал оборону при помощи префекта полиции Ленуара. Но те застигли стражников врасплох и 2 мая 1775 года захватили рынок в Версале. Начальника стражи бросили в муку. Напуганный до смерти, он приказал булочникам выполнить все предъявленные требования. 3 мая мятеж вспыхнул в Париже. Был взят штурмом Центральный и другие рынки, при этом провизию разбросали прямо на улицах.

4 мая Тюрго добился у короля неограниченных полномочий. Было принято решение заменить префекта полиции: «Сейчас нужен такой префект полиции, характер которого как можно точнее соответствовал бы требованиям момента». Таким требованиям отвечал д’Альбер.

Д’Альбер ввел чрезвычайное положение, при котором бунты становятся просто невозможными, а любые собрания запрещены под страхом смертной казни. Двух бунтовщиков суд приговорил к повешению, многие были брошены в тюрьмы. Следствие доказало существование заговора: у всех приговоренных была найдена одинаковая сумма денег, что служило бесспорным доказательством того, что их наняли за плату. Некоторые из них распространяли фальшивые постановления Королевского совета.

Снисходительность, если не сказать доброжелательность, с которой население относилось к мятежникам, определила наличие революционной ситуации. «Не хватало только штыков», — заметил Наполеон, мы бы сказали — пик.

Политические преследования, организованные д’Альбером, были суровыми. Сорена и Думерка бросили в Бастилию. Документы бывших откупщиков подвергли проверке, этим занимался среди прочих Бернар-Франсуа Бальзак. Оба компаньона вскоре из Бастилии вышли: против них не смогли выдвинуть ни одного обвинения.

Однако коренные преобразования, разработанные Тюрго, были скомпрометированы. Тюрго хотел уничтожить испольщину, провести фискальную реформу, опирающуюся на частную собственность, пересмотреть многочисленные права на льготные дорожные, ввозные и торговые пошлины; он намеревался посягнуть на привилегии, пожалованные некоторым особам в силу происхождения, занимаемых должностей или принадлежности к определенному сословию: духовенства, судейских, различных гильдий. Но такой подход был чересчур радикальным для страны, где законы вершили отнюдь не экономисты и энциклопедисты и где никто, кроме них, не был убежден, что политические проблемы могут быть решены с помощью разума.

12 мая 1776 года Тюрго и его ставленник, префект полиции д’Альбер, у которого Бернар-Франсуа служил секретарем, были вынуждены покинуть свои посты. «Сомнительно, чтобы люди стоили тех усилий, которые вы прилагаете ради их блага», — говорили Тюрго друзья. «Существует лишь малая часть простонародья, о счастье которой можно заботиться так, как заботятся о счастье стада, предназначенного для забав и труда. Все остальные — лишь пресмыкающиеся и ядовитые твари».

РОСКОШЬ

Роскошь есть причина людских страстей, добродетелей и пороков.

В 1776 году Бернар-Франсуа еще не познакомился с придворной жизнью, но уже знал цену привилегиям, которые позволяли быть в числе допущенных ко двору. Они проявлялись в расшитом платье, кружевных манжетах, безвкусных украшениях, каретах, которые, по словам Тилли, стали одной из причин Революции. Охота и забавы окончательно погубили касту, у которой средства оставались лишь на содержание «замка», городского особняка да двух десятков слуг.

«Роскоши хвастовства» начали противопоставлять «роскошь комфорта», роскошь набирающих силу либеральных салонов. Финансисты, определявшие направление развития, вовсе не считали за честь служить королю или быть принятыми при дворе. Они довольствовались реальной действительностью: ценили золото не более, чем сафьян, сахар или алкогольные напитки. Точно так же, как некоторые копили золото, чтобы затем найти ему разумное применение, финансисты забивали склады неимоверным количеством купленных за бесценок товаров, которые перепродавали тогда, когда им выпадал подходящий случай. Бернар-Франсуа так же, как и Думерк, познакомился с производителями зерна, скупавшими хлеб, а затем спекулировавшими им. Вскоре он свел знакомство с Габриелем Жюльеном Увраром (1770–1846). В канун Французской революции Уврар сколотил состояние, скупая бумагу и колониальные товары. В течение последующих 30 лет Франция испытывала в них недостаток.

В произведениях Бальзака банкир Нусинген смотрит на историю как на непрерывную цепь спекуляций. Он держит на складах 300 тысяч бутылок шампанских, туренских и бордоских вин; он станет потчевать ими за сногсшибательную цену союзников, которые займут Париж в 1815 году. Все устроилось самым лучшим образом: Нусинген прекратил платежи по ценным бумагам накануне Ватерлоо. Выкупив их по самой низкой цене, он вдохнул в акции новую жизнь, разместив их на рудниках Анзена или Берена, ставших у Бальзака Ворчинскими. Нусинген «приобрел акции этих рудников на 20 процентов ниже курса, по которому сам их выпускал».