Родина - Ванда Василевская

Мело и мело, словно и конца этому не будет. Но потеплело здорово. Бабы уже бегали из бараков в коровники в одних юбках и кофтах, не кутаясь в тряпье и платки. Легче стало народу.

Хотя не намного. Потому что, когда чуть потеплело, холод стал выделяться из барачных стен, зелеными и синими пятнами сырости расплывался по стенкам. В барачных каморках стало еще хуже.

Да и на работу приказчик и управляющий еще злее выгоняли людей. Зима, дескать, кончается, к весне дело идет.

А до весны было еще далеко.

Мягкий снег лежал толстым слоем на полях. Зима ледяными сосульками свисала со всех крыш. Лишь в самый полдень, когда солнце пригревало, с них капало на рыхлеющий снег.

Иной раз шумели воробьи на крыше, греясь на солнце. Но на другой день небо снова затягивало низко нависшими серыми тучами, и теплое дуновение ветра исчезало. Зима снова брала свое.

Из кузницы, стоявшей как раз посередине деревни, целый день до позднего вечера доносился стук молотов. Звенела наковальня, тяжело дышали мехи, красными искрами пылал огонь. Шли предвесенние работы: точили и чинили лемеха, в бороны вставляли выломанные осенью зубья. В усадьбу приехал механик и осматривал машины. Управляющий ругался, находил всюду непорядки. А механик получал большие деньги — не здешний был, приезжал издалека, вот и заставлял хорошо оплачивать свой труд. За все отвечать приходилось управляющему, а управляющий взыскивал с батраков.

Магда в это время уже обдумывала, как бы весной побелить каморку. На стены взглянуть было страшно. Они пропитались сыростью, стали серые, черные, будто на них сроду извести не было. От этой мокрети Малик кашлял все больше, по ночам иной раз невозможно было глаз сомкнуть. А Магда спала чутко. Она лежала и слушала, как у старика булькает в груди, как он приподнимается на нарах и с шумом сплевывает на глиняный пол.

Из-за этих плевков в каморке были вечные ссоры. Но и то сказать, не мог же старик всякий раз выходить за дверь, чтобы сплюнуть, да еще в такую холодную, зимнюю пору?

«А может, и не стоит белить?» — думала Магда. Вроде и не к чему. Ведь скоро опять будет по-прежнему. Подтечет сыростью, осыплется, облезет, как паршивая собачонка, только что свои несчастные копейки на известь потратишь, а все попусту.

Кабы не Малики, можно бы еще как-нибудь навести порядок в каморке, а так — больно много народу. Никто не чувствовал себя дома, всякий жил как попало, будто назавтра предстояло переходить куда-нибудь в другое место. И так продолжалось годами. Барачная каморка немногим отличалась от хлева. Летом еще полбеды — ветер обсушит, иной раз солнце заглянет сквозь приоткрытую дверь. Но зимой от духоты давило грудь, размокал глиняный пол, сырели стены.

Кшисяк и слышать не хотел о побелке. К чему это? Бабьи выдумки, только и всего.

Видно, так уж суждено, чтоб батрак жил в таком вот хлеву. Такое жилье ему положено — и крышка. Если иной раз которая из девчат принесет, бывало, цветок из деревни, посадит его в горшочек, — все равно не растет. Не то что в деревне, где фуксии и мирты в одной избе все окно закрыли зелеными листьями, чашечками чудных цветов. Здесь было темно, сыро, холодно. Вот и не водились цветы, не хотели расти.

К тому же у Кшисяка были свои заботы, некогда ему было думать о побелке. Зимой, пока держались морозы, его оставляли в покое. Но как только потеплело, видно, и барышня в усадьбе почуяла, что идет весна, и Кшисяку снова пришлось бегать к соседу помещику письма носить.

Дивился он этому. Ведь почти каждое воскресенье или хоть через воскресенье кленчанский барин приезжал в усадьбу. Кажется, могли бы наговориться, сколько душе угодно. Так нет. Им надо еще письма писать.

С этими письмами ходил то один, то другой батрак. А только перед самой зимой с Валеком Палюхом случилось несчастье — потерял письмо. Он боялся вернуться в усадьбу, боялся показаться на глаза барышне. Раз пять прошел он туда и обратно всю дорогу от одной усадьбы к другой, чуть не носом уткнувшись в землю. И все зря. Будто ветром сдунуло письмо.

И что там могло быть в нем? Сказать нельзя, что ли? Потому что барышня страшно обозлилась. Валек ушел от крыльца с суровым приказом — искать, пока не найдет.

А уж он ли не искал! Наверно, нашел кто-нибудь, взял, а потом и бросил, кто его знает куда. Так что Валек и искать больше не стал. Сел за сараями, да так и сидел.

С того времени с письмами стал ходить Кшисяк. Иногда помещик приказывал вынести ему на крыльцо рюмку водки, вот и вся польза от этой беготни.

Пока стояли крепкие морозы, барин как-то не показывался в усадьбе. А только потеплело, барышня вспомнила о письмах. Кшисяк напихал соломы в сапоги и отправился. Туда шел еще кое-как. А вот обратно — плохо ему пришлось.

Он пощупал за пазухой. Письмо тут. Не дай бог — потерять!

Дорога была совсем еще не наезжена. Раза два, верно, проехали помещичьи сани, пропахали сыпучие сугробы, — только труднее идти стало.

Снег был мягкий, легкий, как пух. Высоко вздымались сугробы, словно перины на постели у зажиточного хозяина. Низко нависло серое, набухшее тучами небо.

«Опять мести будет», — подумал он, глядя, как светлеет полоса на горизонте. Кшисяк с трудом пробивался вперед, то и дело по пояс проваливаясь в снег. Дул порывистый, тотчас замирающий ветер. Он горстями подхватывал снег и бросал его в лицо. Все живое притаилось, попряталось. Даже ворон не было видно.

У придорожных верб были засыпаны почти все стволы до уродливых толстых сучьев, откуда росли молодые ветви. На них лежали огромные пышные шапки, смешно сдвинутые набок. Этих верб и держался Кшисяк, чтобы не сбиться с дороги. Других примет не было, — куда ни глянь, везде расстилалась дымящаяся летучим снегом равнина. По ней, кружа мириады снежных искр, плясал ветер.

Кшисяк приостановился на мгновение, протереть заболевшие глаза. Только теперь он почувствовал, что у него вся спина взмокла. Его вдруг пронял озноб. Вытерев красным платком лицо, он пошел дальше.

Вербы кончились, когда он свернул к своей деревне. Теперь он не был уверен, идет ли по занесенной снегом дороге, или свернул в чистое поле. Кшисяк с трудом пробивался вперед, как вдруг нога его не нашла опоры. Он замахал руками и провалился по самые плечи.

— Черт побери! Ямы!

Видно, он свернул со Сковронова поля на пустырь, откуда когда-то брали глину. Старые, полузасыпанные глинища обмерзли, снег сравнял их с землей.

Он долго выкарабкивался. На одно мгновение его взяла охота прислониться головой к снежной подушке, отдохнуть минутку, одну коротенькую минуточку…

Но барышня приказывала, нахмурив брови, словно злые гусеницы, «сбегать быстро и сейчас же вернуться, она будет ждать».

Нащупывая ногой крутой откос предательской ямы, он, наконец, выбрался наверх. Внимательно огляделся, свернул направо, где должна была быть дорога, и ускорил шаги.

Не потерял ли письмо? Он коснулся рукой куртки на груди.

Тут. Шелестит. Вдали мелькнули черные пятна, и он легко вздохнул. Из серого тумана вынырнула башня костела. Теперь он уже не держался дороги, а брел прямиком, не разгибая согнутых коленей. Из последних сил напирал на упрямый, сыпучий снег.

Ветер переменил направление. Дунул резким ледяным дыханием. Пронизал до костей, как сквозь сито прошел сквозь намокшую одежду.

Он добрался до усадьбы как раз в тот момент, когда к крыльцу подали сани. Кшисяк, задыхаясь, остановился на мгновение, чтобы набрать воздуха в сжатую от ветра грудь.

Барышня вышла в серой меховой шубке, увидела его, но, не останавливаясь, прошла к саням. Юзеф поспешно отстегивал крытую синим сукном баранью полость.

— Есть письмо?

Он подбежал. Окоченевшими пальцами расстегивал ускользающие пуговицы. Развернул полотняную тряпочку, достал продолговатый конверт. Барышня взяла, но читать не торопилась.

— Поезжай, — приказала она Юзефу и тотчас обратилась к Кшисяку: — Барин был дома?

Лошади тронули, сперва медленно. Кшисяк торопливо шел рядом. Барышня сощуренными глазами смотрела прямо перед собой, вдаль.

— Дома. В самые руки ему отдал, как было приказано.

— Сказал что-нибудь?

Отдохнувшие сытые лошади двинулись быстрей. Здесь дорога была уже немного наезжена санями, на которых возили навоз из конюшни на господские поля. Кшисяк почти бежал за санями.

— Прочитал письмо и велел обождать в сенях.

— А потом?

Кони пошли рысью. Кшисяк бежал сбоку, держа шапку в руках.

— Потом дал мне письмо.

— И еще что?

Он с трудом переводил дыхание. Ему приходилось бежать по обочине, где снег был еще не тронут, как на полях. На мгновение ему захотелось ухватиться за поручни саней. Но он удержался. Куда это годится, цепляться за господские сани? Да еще при барышне. Сурова она была и людей ни во что ставила.

— Больше ничего.