Честная игра - Оливия Уэдсли

От Кардона он старался держаться в стороне, как от блефующего, его чрезмерная жизнерадостность казалась ему особенно подозрительной. Она говорила о желании приобрести чье-либо расположение, а этого Разерскилн терпеть не мог. Миссис Кардон принадлежала к числу пухленьких, сентиментальных, жеманных женщин, которые никогда ему не нравились; он любил женщин, скачущих сломя голову, женщин с тонкими губами, худощавых, с блестящими приглаженными волосами и омытой дождем кожей… И Разерскилн полагал, что духи хороши только в известном смысле, или, вернее, в известном месте и в известное время — в гостиной после обеда.

Что касается Филиппы, то она была в действительности так же красива, как и по описаниям, даже еще лучше. Кроме того, она хорошо ездила верхом, а это уже много значило. У нее были красивые руки, и, говоря по совести, она ему нравилась. Правда, он не перешел бы площадь Пикадилли, не обращая внимания на движение, только для того, чтобы поговорить с нею; но если бы они шли по одной стороне улицы, он с удовольствием остановился бы поболтать с нею.

Что же касается Фелисити, жены этого жирнолицего дурака, то она вообще ничего не значила в его глазах.

Ожидая вместе с Джервэзом в церкви, он с облегчением думал, что сможет в тот же вечер выехать к себе домой; церковь была напоена ароматом лилий, мимоз, Jasmin de gorse, Ambre antique и другими духами.

Кит, воспитывавшийся в колледже, в Итоне, ерзал на передней скамье, затем соскользнул с нее и стал обходить боковые притворы церкви. Он должен был участвовать в кортеже невесты и заранее радовался этому.

Его отец, наблюдая за ним, думал, что вот через несколько лет он станет взрослым и наследником всего каких-нибудь двух-трех тысяч годового дохода вместо тридцати тысяч и уже пришедшей в ветхость фермы, вернее — охотничьего домика, в Ирландии вместо Фонтелона. Ну, ничего!

По мнению Разерскилна, Джервэз женился с целью иметь наследника, и это было единственно разумное во всем этом деле. Но с этими современными девушками ни в чем нельзя было быть уверенным; они способны на всякие хитрости, и возможно, что бедный Джервэз — даже почти наверное! — будет больше думать о красоте ее фигуры, чем о будущем. Хорошее дело, нечего сказать!

Наконец она приехала с материнскими жемчугами на шее; по крайней мере, он их уже, где-то видел. Конечно, в этом не было ничего особенного и все было в порядке, но в глазах Разерскилна это все-таки бросало на нее какую-то тень.

А бедный Джервэз был не храбрее мокрицы и выглядел ужасно; нельзя сказать, чтобы он был похож на счастливого жениха, он скорее напоминал факельщика. Как бы там ни было, это были его собственные похороны!

Легкая улыбка появилась на лице Разерскилна, когда ему в голову пришла эта мысль, но он сейчас же заставил себя сделать серьезное лицо, как только вспомнил, где он находится.

Прошел еще час или два мучений — Разерскилн ненавидел шампанское или какой-либо другой напиток в четыре часа пополудни. Наконец они уехали.

Миссис Кардон, сентиментально, тихонько всхлипывая, взяла его под руку. Разерскилн надеялся, что она скоро оставит его в покое, а пока что стоически переносил свою участь. Слава Богу, скоро конец! Как только миссис Кардон удалилась, он дал знак Киту:

— Идем!

Они вежливо и даже сердечно попрощались со всеми и уехали.

— Уф! — с облегчением фыркнул Разерскилн, выйдя на свежий воздух и с наслаждением вдыхая его.

Он с неудовольствием заметил в вечерних газетах отчеты великосветских хроникеров о бракосочетании Джервэза.

Да, графскими венчаниями еще интересуются.

— А куда они поехали, папа? — спросил заинтересованный Кит.

— Домой, — ответил Разерскилн и добавил, обнаруживая ход своих мыслей: — В дом твоего дяди, хочу я сказать.

ГЛАВА VII

Я мог только думатьО лилиях на болоте,О белом жасмине и гарденияхСреди темной и прохладной листвы,Иль об изогнутом лепесткеМаленького белого месяца,Как будто сорванного ночьюИз сада, в середине июня.

Фонтелон встретил Филиппу угрюмо и пасмурно. Не было той большой массы цветов, которые так пленяли ее летом. Их место занял снег, придававший месту своеобразную красоту, но красоту скорее подавляющую, чем бодрящую.

Чтобы это место было подходящим для молодости, оно должно было бы быть наполнено смехом и весельем; его величавое спокойствие смутно подавляло Филиппу. «Чувствуешь ужасную усталость в вечер после свадьбы», — думала она растерянно; она ожидала свою новую камеристку, и то, что она ее не знала, сильно смущало ее. Дома милая старая Дуся, нянчившая Филиппу еще с того времени, когда она носила платьица выше колен, приходила не только для того, чтобы одеть своих барышень, но и чтобы повидаться с ними. Филиппа привыкла обсуждать жизнь со всеми ее затруднениями и вообще все, что ей приходило на ум, со своей Дусей, в то время как последняя доставала необходимые вещи, наливала горячую воду и вообще хлопотала вокруг. Холодная же расторопность и чинность Эвелины не располагали к какому-либо разговору. Когда она вышла, Филиппа осталась одна. Она невольно стала смотреть на большой огонь в камине, горевший синим и изумрудным пламенем. Ночь, казалось, окутала своим покровом все предметы в этой большой и красивой комнате.

Филиппа испытывала чувство какой-то оторванности от всего мира. Фонтелон с его террасами, с его садом, огромным парком, с его свитой превосходных слуг, с его образцовым порядком во всем немного страшил ее. Марч был маленьким, уютным и жизнерадостным; Фонтелон был полной противоположностью ему.

Филиппа подошла к окну. Перед ней расстилалась бесконечная снежная пустыня; а дома сейчас все торопились в какой-нибудь магазин, а потом куда-нибудь танцевать…

Джервэз постучался в дверь, но, не получив ответа, еще раз постучал и вошел в комнату. Он увидел тонкий силуэт Филиппы на фоне сапфировой ночи, сверкающей тысячами бриллиантов легких снежинок. Она повернулась к нему, когда он позвал ее, и улыбнулась слегка смущенной улыбкой.

— Тебе холодно, — боязливо воскликнул он, беря ее руку в свои. — Дорогая, сядь лучше к огню.

Он посадил ее в большое, мягкое кресло, стоявшее возле камина. На полу была разостлана шкура белого медведя. Он опустился возле Филиппы на поя и протянул ее ручки поближе к пламени.

— Так лучше? — спросил он, притянув одну ее руку к себе и целуя ее.

— Поцелуй и эту руку, чтобы согреть! — пошутила Филиппа.

Джервэз опять поцеловал руку.

— Теперь лучше?

— Немножко.

— Только немножко?

Филиппа, смеясь, провела пальцем по его усам.

— Ой, какие жесткие и колючие!

Он схватил ее в объятия и стал целовать, теряя самообладание от ощущения близости Филиппы, ее девственно холодной кожи и девичье робких прикосновений.

Прозвучал гонг, сперва робко, потом сильнее и, наконец, перешел в артистическое crescendo.

— О, уже обед! — воскликнула Филиппа. — А я умираю от голода!

Она весело высвободилась из его объятий и протянула ему руку. Они сбежали, держась за руки, по широкой лестнице с низкими ступенями в маленькую восьмиугольную столовую, куда им был подан обед.

Джервэз очень скоро отпустил всех слуг.

— Я хочу тебя иметь только для себя!

— Ты говоришь все время такие милые вещи — улыбнулась ему Филиппа.

— Я не только говорю, я так и чувствую, — немного чересчур пылко ответил Джервэз.

После, когда им подали кофе в маленьком парадном салоне, Филиппа сказала:

— Пусти, пожалуйста, граммофон. Ах, Джервэз, мне так странно, что все эти замечательные, чудные вещи принадлежат также и мне. Ведь это твои собственные слова… даже этот вот граммофон… Мне никогда и не снилось даже иметь электрический граммофон. Давай потанцуем!

Она опьяняла его, как, вероятно, должно было пьянить вино, которое боги давали смертным в эпоху чудес. Он крепко прижал ее к себе.

— Филиппа, ты моя?

Он наклонился над ней, любуясь ее опущенными нежными веками, ее маленькой, шелковистой головкой, ее молодой подымающейся и опускающейся грудью и линией ее белой руки, покоившейся в его руке.

— Сознаешь ли ты, что мы принадлежим друг другу, теперь и навсегда?

Ее охватила внезапная робость; в глубине души она была испугана, но ясно сознавала одно: жизнь нужно встречать честно. Это правило стало ее тайным девизом. Она давно уже пришла к заключению: человек, взявший на себя обязательства, не должен ни спрашивать, ни раскаиваться. Она подняла на Джервэза свои большие глаза, глаза ребенка.

— Ты вся очарование, — произнес он пылко, но таким тихим голосом, что он доходил до шепота. — Я не знаю, имеешь ли ты представление, как дивно ты хороша? Конечно, нет, хотя ты и сознаешь, что можешь вывести человека из равновесия…