Калейдоскоп. Расходные материалы - Сергей Кузнецов

Валентин уже забыл, как совсем недавно представлял себя солдатом, которому на растерзание отданы все парижанки, – теперь он спаситель, святой Георгий, поражающий змия похоти, выползающего из темных закоулков социального дна, куда еще не проник свет просвещения.

Первое свидание… можно ли поцеловать Жанну на прощанье? Каким должен быть поцелуй? Дружески прикоснуться к розовеющей щеке – или решительно впиться в пламенеющие губы? А потом… если, конечно, будет «потом» – на втором, на третьем свидании… когда можно пригласить ее к себе? В какой момент сладкие грезы сменятся страстными объятиями?

Валентин вспоминает, как однажды во время ночных скитаний увидел в освещенном окне полуодетую женщину. Вокруг нее суетился любовник. Став на колени, он распускал тесемки, целуя нагое тело. На миг Валентин представил, что в каждом окне, за каждой задернутой шторой происходит то же самое: много тысяч таких комнат, и ни в одной из них его нет.

И вот теперь, в мечтах, он проделывает с Жанной все то, что столько раз воображал; в сладких грезах повторяет каждый поцелуй, каждый жест сотен тысяч парижских любовников. Он представляет их объятия, представляет головокружительный миг любви, и ему кажется, что в момент экстаза он увидит весь город, весь большой Париж, с его кафе и синематографами, барами и борделями, ажурными станциями метро и роскошными отелями, увидит всех мужчин и женщин, охваченных вожделением, страстью, похотью; сплетенные тела, прерывистое дыхание, выкрики на французском, английском, русском, на всех языках этого Вавилона. И с последним вскриком все исчезнет, растворится Париж, пропадет, будто и не было, – останутся только они с Жанной, прилипшие друг к другу, спаянные последним объятием, замершие в бесконечном мгновении наслаждения, единения, счастья…

Они действительно встретились. Жанна не опоздала, и он проводил ее до метро. Апаши по дороге не попадаются – возможно, потому, что часть улиц залита водой и приходится идти, лавируя на шатких мостках или переходя мостовую вброд. Юбка Жанны намокла и липнет к щиколоткам, в ботинках у Валентина хлюпает – но эти испытания не столь драматичны, как воображаемое нападение, и потому Валентин выбирает скромный поцелуй в щеку. Прощаясь, он предлагает как-нибудь поужинать вместе. Дабы не показаться излишне навязчивым, облекает свое предложение в форму дерзновенной мечты и от волнения и галантности путается в сложных временах французских глаголов.

Жанна полагает предложение очень милым, на миг призадумывается и объявляет, что, по всей вероятности, «это можно будет устроить». Она скажет родителям, что мадам Лертон попросила ее задержаться, а сама отпросится у хозяйки. Да, мадам очень добра к ней. И неудивительно – Жанна ведь работает у нее уже четвертый год. Им столько пришлось пережить вместе, вы даже не представляете, месье Валентэн!

Не в силах остановиться, Жанна тут же рассказывает о том, как три года назад толпа рабочих запрудила Елисейские Поля. Полиция ничего не могла поделать: они прикинулись, что просто гуляют! Многие были со своими женщинами и даже с детьми. Но они не просто так прохаживались – они ломились в дома. Наш консьерж, месье Жиль, пытался их не пустить, но куда там! Ворвались во дворик и ну плясать! Плясать и петь «Карманьолу»! Хорошо еще, что мадам Лертон тогда совсем плохо понимала по-французски и решила, что это просто народные гуляния. Да и вообще вела себя так, будто у них в Америке это в порядке вещей – всякие голодранцы врываются в дома к приличным людям и распевают подрывные песни. Мадам Лертон держалась молодцом, а вот мадам Клод, соседка с первого этажа, по-настоящему испугалась. Она была дома вдвоем со своей дочуркой, Мадлен – такая милая девчушка, месье Валентэн, очень воспитанная, чинная, почти как взрослая, хотя ей всего двенадцать лет, а тогда, значит, и десяти еще не было – да, неудивительно, что мадам Клод так перепугалась. Вдруг бы эти оборванцы ворвались к ней… вы представляете, месье Валентэн, что могло бы случиться?

Валентин представляет слишком хорошо – и потому спешит сменить тему. Когда они с мадемуазель Жанной смогут поужинать? Завтра? Послезавтра? Давайте пойдем на Холм, я знаю там прекрасный маленький ресторан…

Валентин мечтает, чтобы этот ужин – первый эпизод его сердечной жизни в Париже – прошел удачно. Ему хочется, чтобы это была настоящая трапеза влюбленных: отдельный столик; некоторое уединение, но все же в оживленной атмосфере, бок о бок с чужим весельем. Вино из глиняных с глазурью кувшинов и звуки скрипки – атмосфера скорее простая, чем роскошная, чуть более деревенская, чем городская.

Но где найти отдельный столик и кувшины с вином? Летом он увез бы Жанну за город, а в январе ему остается только Монмартр. Валентин заранее любит Холм, хотя толком не знает его – и потому тем же вечером предпринимает рекогносцировку. Он долго колеблется в выборе между четырьмя ресторанами на площади Тертр – Бускара, Шпильмана, «Мамашей Катериной» и «Кукушкой» – и в конце концов выбирает «Мамашу Катерину»: у Бускара и Шпильмана Валентину недостает местного колорита, а очаровательная «Кукушка» оказалась, увы, слишком дорогой.

В январе 1910 года площадь Тертр еще не захвачена элегантным Парижем, в ресторанах нет ни туристов, ни иностранцев – только местные. Валентин смотрит на них с трепетом и почтением, уверенный, что каждый – художник, ведущий вольную, веселую жизнь… ему видится, как они дымят трубками в своих мастерских и беседуют об искусстве…

В мечтах о грядущем вечере Валентин спускается с Холма. С удивлением замечает, что все часы в городе остановились и показывают 10:53 – будь он внимательней, он мог бы заметить это еще вчерашним вечером. Еще больше удивляет его то, что улица, где расположен пансион мадам Сижо, погружена во тьму: газовые фонари не горят, и в темноте Валентин сам не понимает, как оказывается почти по пояс в ледяной воде.

Первый этаж уже затоплен, жильцы эвакуировались в свободные комнаты второго и третьего. Валентин, живущий под самой крышей, чувствует себя в безопасности. Поднимаясь по лестнице, он слышит, как мадам Сижо бурчит:

– Последний раз такое было в 1870-м!

Со времен франко-прусской войны и Коммуны прошло почти сорок лет – мирных, безопасных, спокойных, – и сейчас, когда воды Сены заливают набережные Парижа, жителям не с чем сравнить разразившуюся катастрофу, кроме той давней осады.

Скинув мокрые брюки и кое-как разогрев печку, Валентин ныряет в кровать и засыпает счастливым сном влюбленного: ему снится Жанна и холм Монмартра, расцветающий всеми красками весны.

Вода прибывает всю ночь и весь следующий день – к понедельнику примыкающие к набережным улицы Парижа превращаются в каналы. Иногда проплывает лодка или плот, кое-как собранный из досок, ящиков или бочек: жильцы затопленных домов спасают самое необходимое.

Валентин стоит в толпе зевак на Аркольском мосту и, перегнувшись через перила, смотрит на грязную воду Сены – как будет смотреть через три года, на другом мосту, в этом же городе. Сильное течение утягивает под воду обломки стульев, кроватей, столов; они исчезают, чтобы потом вылететь из воды по ту сторону моста. Пустой бочонок подпрыгивает в воздух почти на метр – толпа встречает его аплодисментами. Царит оживление, люди перебегают с одной стороны моста на другую.

– Ставлю на софу против кресла! – кричит высокая худощавая дама в меховом боа.

Софа первая исчезает в водовороте, но под водой кресло вырывается вперед и выскакивает на поверхность на несколько мгновений раньше. Толпа подбадривает обломки мебели радостными криками, словно лошадей на ипподроме Лоншан. Из рук в руки переходят конфеты, мелкие купюры, в какой-то момент Валентин, кажется, замечает, что некто прячет в карман кольцо. Он с опаской озирается: все его деньги и документы с ним, во внутреннем кармане. После того как в его комнату вломились жильцы с затопленных нижних этажей, он боится оставлять там ценности.

Облокотясь о перила, стайка молодых людей, пересмеиваясь, обсуждают свежие новости. Юноша в коротком пиджаке говорит о реках, словно это друзья, приглашенные на вечеринку:

– К обеду мы ждем Йонну, Луару и Армакон.

– Не вижу ничего смешного, – буркает низенький парижанин в цилиндре и с тростью.

– Чем безумней – тем смешнее, – отвечает юноша. – Что может быть прекраснее Парижа, превратившегося в Венецию?

– В конце концов, потоп – единственный шанс на встречу зонтика и швейной машинки! – вторит его товарищ, показывая на борющийся с волнами колченогий стол, зацепившийся за обломок вывески, на котором можно разобрать буквы “-rie”.

– Это Божья кара, – отвечает коротышка. – Вода отомстила нам за воздух.