Ничего интересного - Кевин Уилсон

— Я куплю его тебе, — заявила Мэдисон. — Одна-единственная изысканная вещь. Теперь выбирай что угодно.

Я купила шесть пар потрясающих джинсов «Кельвин Кляйн» разной степени потертости и несколько футболок — удобно, но не стремно. Если эти шмотки, скажем, случайно загорятся, конца света не будет. Купила несколько спортивных костюмов, которые, скорее всего, предназначались для кого-то либо сильно моложе, либо сильно старше, но я в них влюбилась — зеленые с серебряными полосками, как у какого-нибудь наемного убийцы. Прихватила четыре пары кедов «Чак Тейлор» и очень дорогие баскетбольные кроссовки «Найк». Выбрала несколько лифчиков и несколько пар трусов, купальник в стиле олимпийцев и классную панамку, чтобы солнце не слепило глаза. Я чувствовала себя русалочкой, у которой внезапно выросли ноги и она оказалась среди людей.

Мэдисон нашла какого-то мужика с зализанными волосами, во вшивом костюмчике, который ходил за нами, чтобы мы сваливали на него вещи. Когда все перестало умещаться у него в руках, он отнес шмотки на кассу и добавил к остальным. Стоило только отвернуться, как Мэдисон подобрала мне туфли на каблуках, брючный костюм и даже какое-то сексуальное нижнее белье. Я не стала возражать. Я была готова на все. Она купила мне какие-то духи под названием «Чувство и чувствительность», во флаконе, который так походил на член, что я сначала решила, что это шутка.

Когда мы закончили, Мэдисон отправила меня наверх, в фудкорт. Думаю, она не хотела, чтобы я видела, сколько это все стоило. Правда, меня это вряд ли обеспокоило бы. А может, и нет, может, когда Мэдисон, такая высокая и идеальная, вручила бы продавцу ту золотую карту, я стояла бы рядом, как оборванка. Как бы то ни было, я никогда не узнаю, что почувствовала бы в такой ситуации, потому что вскоре Мэдисон появилась рядом со мной, а вся одежда уже покоилась в багажнике ее БМВ, готовом отвезти меня в мой новый дом.

— Расскажи мне о Джаспере, — попросила я, выключая диск с Эммилу Харрис, волшебный голос которой сводил меня с ума и мешал сосредоточиться.

— Что ты хочешь о нем узнать? — уточнила Мэдисон. Она еле касалась руля, управляя машиной как будто одной силой мысли.

— Какой он? — проговорила я, но быстро поправилась: — Нет, погоди, я хочу спросить: ты его любишь?

— Думаешь, я не люблю мужа? — улыбнулась она.

— А ты любишь? — Мне и правда было любопытно.

— Наверное, люблю, — сказала она наконец. — Он для меня идеальный мужчина — очень ответственный и обращается со мной как с равной, и у него есть свои интересы, а я могу делать что хочу.

— Но какой он сам по себе? Что тебе в нем нравится? — повторила я, не собираясь сдаваться. Я подумала о тысяче маминых парней и о том, что каждый из них для меня являлся загадкой, я не могла понять, что они привносили в ее жизнь. Я подумала о собственных парнях, о том, что я по большей части хотела просто находиться с ними в одной комнате, что ничего от них не ожидала. Я подумала о сенаторе Робертсе. Судя по фотографиям, он был достаточно красив: седые волосы, ледяные голубые глаза, — но так стар, что лично я бросила бы его в мгновение ока.

— Он живой. Не как те южане, за которых стыдно. Знаешь, в Вандербильте были такие мальчики, постоянно носили шорты пастельных цветов и мокасины. Рубашки из жатого хлопка, как адвокаты-расисты в сороковых. Я их ненавидела. Они были детьми, но выглядели мужиками средних лет. Я называла их Мятными Джулепчиками. Они будто скучали по старому Югу, потому что считали, что ужасный расизм можно оправдать, лишь бы он способствовал их самоутверждению.

— Ты как будто о братьях своих рассказываешь, — сказала я. Мэдисон иногда писала о них — все если не банкиры, то гендиректора. Она постоянно говорила, что ни одно ее действие не вызывало у родителей такого энтузиазма, как достижения ее братьев, хотя они все были, по сути, алкоголики, разведенные и женатые по второму кругу.

— Да, и есть Мятные Джулепчики — знаешь, те, кто может среди бела дня выпить мятный джулеп, будто так оно и надо. Не знаю. Но я отошла от темы, говорю не про Джаспера. Не знаю, как его описать. Он тихий, и у него есть принципы, и он живой. Он понимает людей и от этого несколько нетерпим к ним, как будто они слишком глупы, чтобы себя защитить, и ему приходится делать это за них. Его нельзя назвать шутником, но чувство юмора у него хорошее.

— Почему ты за него вышла?

— Потому что он захотел на мне жениться. Он захотел меня, и он был старше, был опытен, и мне нравилось, что он уже облажался с той наследницей и ушел из семьи. Мне нравилось, что, несмотря на изъяны, он остался принципиальным. Видимо, это для меня было важно.

— Я немного боюсь с ним встречаться, — призналась я.

— Я тоже немного боюсь, — сказала она. — Надеюсь, ты его не возненавидишь.

Я ничего не ответила, потому что была практически уверена, что из принципа его возненавижу. Я вообще не очень любила мужчин, находила их утомительными, но была готова дать ему шанс. Я была открыта новым впечатлениям, наверное, можно так сказать. Ради того, чтобы жить в том доме, я была готова время от времени разговаривать с сенатором. Его работа, на минуточку, включала в себя защиту моих интересов, поскольку я проживала в его штате. На голосования я не ходила, но ему об этом знать не обязательно.

Мэдисон пошла в садик за Тимоти, а я в это время приняла душ и переоделась в обновки, оставив старые лохмотья в корзине, которая, я уже знала, опустеет, стоит мне выйти, а одежда вернется ко мне постиранной, выглаженной и, может, даже обвязанной ленточкой. Я нанесла за мочку уха духи, которые подобрала Мэдисон. Они пахли старым серебром и жимолостью. Когда я наконец спустилась на первый этаж, увидела Тимоти в полном одиночестве.

— Где твоя мама? — спросила я его, но он просто развернулся и пошел по коридору.

Я последовала за ним, и мы оказались в его комнате, которую я еще не видела. Кровать была больше всех кроватей, на которых мне доводилось спать за всю жизнь, и такая мягкая — удивительно, что Тимоти в ней до сих пор не задохнулся.

— Это твоя комната? — спросила я.

— Да, — ответил он. — Хочешь посмотреть мои плюшевые игрушки?