Братья - Селим Ялкут

— Мы должны ехать. Надеюсь, в письмах хорошие новости.

Расстались дружески. Братья поднялись в дом. Одно из писем было адресовано Карине, за другое Раймунд взялся сам. — От Артенака. — Коротко пояснил он. — Жив. Здравствует. Готов принять, если я надумаю присоединиться.

— А ты?

— Прежде Карина собиралась. Уговаривала меня. Но теперь свыклась. А я, пожалуй, готов переменить место. — Раймунд старался не смотреть на брата.

— Я думаю о том, — сказал Франсуа после паузы, — что мы могли убить друг друга ночью на дороге. Ты узнал меня, но боюсь подумать, если бы я оказался сильнее.

— А сегодня ты спас мне жизнь. И честь. Хотя, что значит честь для разбойника. Всего лишь удобное оправдание для него самого. Идем, я кое-что покажу тебе. — По темной лестнице они спустились в подвал. Раймунд вынул из тайника ключ, открыл дверь, поднял над головой свечу. Под стеной грудой были свалены мешки. Густо пахло пылью. Раймунд небрежно ткнул мешок ногой.

— Я еще не видел содержимого. Ты помешал. Сукно. Или нет. Последнее время они возят шелк. А назад они повезут шерсть. По крайней мере, так было в прошлый раз. А что здесь? — в воздухе распространился дурманящий аромат — Ага. Гвоздика. Верный товар. Ты знаешь, как различать настоящий бальзам Египта от подделки? Нужно поддеть на кончик ножа и вынести на яркий свет. Настоящий бальзам тает без следа. Чем быстрее, тем лучше. А козье молоко прокисает от капли бальзама. Можно проверить. — Раймунд говорил со злостью. — А что тут? — Он поднял мешок и сунул его в руки Франсуа. — Стоило нам из-за этого драться. Открывай, не смущайся. Только глянь, что сверху. — Он поднес свечу. Франсуа увидел клеймо, четко выбитое на кожаной ткани. Белый круг с зеленым петухом внутри.

— Это они. — Сказал Раймунд. — Процветающий торговый дом в Иерусалиме. Артенак написал прошлый раз, пять лет назад, они занимали там целую улицу. Как раз там, где был дом Карины. Наш дом. Они все прибрали к рукам. — Раймунд говорил яростно. — Когда Карина болела, я часто ездил в город, искал врачей. И наткнулся на них. Потом еще раз. Они везут и везут. Я пытался не думать об этом. Но не мог. Я закрывал глаза и видел, как они ползут, обоз за обозом, я видел их корабли, теснящиеся в портах Марселя, Амальфи, Венеции, я видел разграбленные и отстроенные заново склады в Яффе и Иерусалиме, я видел караваны, идущие сквозь пустыни. Я сжимал голову руками, чтобы остановить видения. Но чаще всего я видел то, что было явью, ночную церковь и растерзанное тело купца. И все беды, которые свалились на нас потом. С тех пор четыре раза я грабил их. Я забирал, что мог, а остальное жег. До сих пор обходилось без крови, люди разбегались, никто не хотел оплачивать головой чужую выгоду. И вот теперь этот безумец. Через месяц, когда волнение стихнет, мои люди перебросят содержимое этих мешков в свои, и отвезут их на ярмарку, куда-нибудь подальше. А мне пора остановиться.

После ужина братья сидели у огня. Дерево постепенно прогорало, рассыпалось и вспыхивало там и тут отдельными огоньками. Они оживали в глубинах жара, завораживая дремлющее сознание. Под пушистым слоем пепла ярко проступил цветок. Он пробился наружу, раскрыл алые лепестки и исчез, подернувшись багровым сгустком. Затем расцвел еще один, они густо покрыли поверхность пепла, и угасли все разом с тихим шелестом, унося в себе последнюю вспышку огня. Пламя ушло, когда из-под золы мигнул таинственный глаз, блеснул тусклым отсветом кошачьего зрачка, выпустил багровую полосу, она проползла, извиваясь, обозначила хищный звериный профиль. Он развернулся навстречу, обозначив маску странного карнавала. Ощеренная полоса огненно белого рта, лихорадка втянутых щек, заросший густой шерстью лоб. Маска с шипением съежилась и исчезла, оставив вьющийся шлейф дыма. Франсуа очнулся.

— Где Михаил? — Спросил он тревожно.

Раймунд глядел сонно, убаюканный коварной игрой огня. — Он ушел с актерами. Сначала давал о себе знать. Редко, время от времени. Но уже несколько лет о нем ничего не известно.

В ту ночь Франсуа долго лежал без сна.

Утром Раймунд сообщил. — Карина получила привет из Иерусалима. Теперь там мир, женщины чувствуют себя спокойно. Она хочет ехать. А я буду рад изменить свою жизнь. Наши желания совпали. Мы выезжаем весной.

— Значит, мы встретимся.

— Где? — Раймунд и Карина глянули удивленно.

— Я отправляюсь туда завтра. — Объявил Франсуа.

Михаил

Он знал о себе все, и он не знал ничего. Он не задумывался об устройстве мира, о природе зла, его тяготило перетекание слов, холодная игра ума, лишенная обжигающего страстного опыта. Книжное знание он воспринимал мимоходом, как берут из корзины яблоко. Он не копил премудрость впрок. Его ощущение жизни было сильнее тяги к многодумью, которое само по себе подкашивает ноги, делает человека рассеянным, вгоняет в сон, как осенний холод муху. Ему было четырнадцать, когда он ушел из дома. И никогда не жалел об этом. Все, что осталось там, не тяготило его память. Драгоценные обрывки детских впечатлений, которых кому-то хватает сполна на всю жизнь, возникали перед ним лишь изредка, на пороге сна и длились недолго, засыпал он крепко и быстро. Он был слишком мал, когда его отец примкнул к христианскому воинству и отправился отвоевывать у язычников Святую землю. Тогда он остался в большом доме на попечении слуг, а мать вскоре исчезла навсегда, подарив ему брата и одно из первых смутных воспоминаний. Детский мозг, поглощенный узнаванием, не остановил, не задержал внимание на том, что должно длиться долго, год за годом — на общении с матерью. Он вспоминал ее теперь отдельными проблесками, выхваченными наугад, и сам образ проступал бесплотным, ничем не связанным с реальными событиями, которые определяют достоверность воспоминаний. И вместе с тем было в них нечто, что осталось, закрепилось прочно, как точка отсчета, с которой и началась сама жизнь, как рубеж для других более зрелых и точных впечатлений. С них пошло движение маятника. Скользнувший по лицу лучик света, легкий будоражащий запах дыма, растекшийся в сырости осеннего воздуха, частицы звука, дробящиеся в звоне колокольцев, прохлада руки, замершей на горячем лбу. Это было понятно. Старое, забытое, что было связано с матерью, больше не могло повториться, и потому было убрано, спрятано навсегда среди таинственных образов детства и являлось нераспознанным среди других ощущений, вызывая смутные будоражащие толчки несостоявшегося чуда, беспокойства и тоски. Одно он запомнил. Постепенно круглящийся живот, под которым он стоял, уткнув голову в ее ноги, прислушиваясь к тайне, вызревающей изнутри и освобожденной на свет ценой ее собственной жизни. Всю ее сразу, отстраненно чужую, вне связи с этими обрывочными воспоминаниями, он увидел уже мертвой. Плита над ее телом, и чуть раньше разрытая яма и были тем завершением, которым отметило его раннее детство, обрывом, над которым застыло неподвижное и белое лицо. И еще отблеск огня, который после отъезда мужчин стали разводить более скупо, так что темнота собиралась под сводами жилья и отзывалась пронзительным писком летучих мышей. Этот резкий звук странным образом слился с неподвижностью мертвого лица.

Именно потому, что смерть матери закрепились в его сознании отчетливее всего, Михаил не любил вспоминать. Был крошечный завернутый в белое комок кричащей плоти, который пришел на смену покойнице, как бы насмехаясь и подчеркивая захлебывающимся плачем всю несправедливость подмены. Михаил случайно услышал, как кормилица Франсуа, удрученная отсутствием аппетита у младенца, поделилась таким рассуждением с подругой, и с тех пор потеря матери навсегда слилась в его сознании с появлением младшего брата. Пришедший в мир Франсуа стал для Михаила источником первого сильного разочарования. Следующим незабытым впечатлением осталась болезнь шестимесячного брата и огорчение, когда она разрешилась благополучно. Тогда он не сумел скрыть недостойных помыслов от своего первого воспитателя монаха Бенедикта. Святой отец заклеймил его мысли, как недостойные, подкрепив проповедь напоминанием о неисповедимости путей Господних и о женском назначении давать новую жизнь любой ценой.

Отец Бенедикт приезжал из монастыря учить маленького Михаила. Мать просила об этом епископа, который и нарек ее сына в честь покровителя Франции и близости даты рождения с днем празднования этого святого, приходящегося на середину осени. Отец Бенедикт с удовольствием проводил время в педагогических трудах вне монастырских стен. Он был не стар, но имел отчетливо краснеющий нос и во время занятий часто находил глазами графин с вином. Графин постоянно пополнялся, благодаря заботам ключницы, питавшей к святому отцу расположение, с которым женщины относятся к людям, которые не колеблются отпустить мелкие прегрешения и не смущаются выставить себя не только примером поучающей добродетели, но и терпимости к слабостям человеческой натуры.