Три косточки тамаринда - Елена Вернер

– Ой, – пискнула Марина.

Она была ошарашена и испугана. И совершенно не представляла, что ей делать. Мужчина, не прекращая громко пыхтеть, повернул голову в ее сторону и замер, очевидно, тоже не решившись сразу на дальнейшие действия: и в ту, и в другую сторону двигаться было бы крайне абсурдно. Из-под него выглянула мама Оля. Ее красное лицо блестело от пота и уже начало наливаться злобой.

– Дверь закрой! – рявкнула мама Оля громко.

Марина, вздрогнув, выскочила вон.

Она слышала, как вполголоса переговариваются мужчина и мама Оля, видела сквозь матовое стекло кухонной двери, как торопливо он собирается, укладывает инструменты в чемоданчик, зашнуровывает ботинки. Щелкнул замок. Марина наконец сообразила, кто это. Сантехник. Это чертов сантехник, которого она же сама и вызвала из ЖЭКа еще позавчера, чтобы заменить текущий кран в ванной.

Мама Оля рывком распахнула дверь на кухню. Неприбранная, в запахнутом наскоро халате, с растрепанными волосами и пунцовыми обрюзгшими щеками.

– И что это было? – холодно, с расстановкой спросила Марина. Страх ушел, смущение тоже.

В ответ мама Оля начала заводиться. Она заявила, что Марина не смеет ее отчитывать, что это Оля ее мать, а не наоборот. Что она живая женщина, и сколько можно над ней измываться, и ее контролировать, и попрекать каждый день. И чтобы Марина даже не смела высказывать свое мнение на этот счет. Под конец мать сорвалась на крик.

Марина не верила своим ушам. И глазам тоже. Не сбавляя громкости, мама Оля успела налить себе чашку чая и теперь с феноменальной скоростью поглощала шоколадные конфеты, одну за другой. На подбородке у нее остался темный след, к уголку губ пристал кусочек вафли, но она этого не замечала.

– Не смей мне указывать, молоко еще на губах не обсохло, – твердила она как заведенная, укладывая в рот конфету, жуя и тут же торопливо, будто вот-вот отнимут, подрагивающими пальцами разворачивая новый фантик. В этот момент она была похожа на запойную алкоголичку, пытающуюся распечатать бутылку водки. Это зрелище оказалось так омерзительно, что Марину затошнило. Она не могла поверить, что эта женщина – ее мама, знакомая с детства, апельсиноволосая мама Оля, фея-крестная, которую папа называл не иначе, как Рыжик, и которая вывязывала волшебным крючком облачные ризы и заразительно хохотала по любому поводу.

– Меня от тебя тошнит. Ты отвратительна. Хорошо, что папа не видит…

И прежде чем мать прокричала ответ, Марина выскочила из дома на лестницу.

Нет, Марина была вовсе не против, если бы у матери появился мужчина. Точнее, умом понимала, что так должно случиться, и готовилась принять новость с оптимизмом. Мама еще не стара и до недавнего времени была довольно-таки привлекательна, ее задорные ямочки снискали больше восхищенных взглядов, чем тщательно подведенные стрелки или загадочно приподнятые брови какой-нибудь выверенной красавицы. Но все же… Не так по-животному, не так скоро… Не так. Пусть бы даже этот сантехник встретился маме (как знать, может, замечательный человек?), но он должен был принести ей цветов, ухаживать за нею, грубовато шутить, неловко подавать руку. Он должен был понравиться, потом полюбиться. И уж только после этого… Когда в школе изучали творчество Бунина и его «Солнечный удар», Марине как-то с трудом верилось в большую и чистую любовь главных героев. Откровенное стремление плоти, чистое оттого, что не прикрывается лицемерными оправданиями, – вот о чем рассказ, думала она и не преминула сообщить об этом учителю. Поймать за подобным собственную мать оказалось для нее слишком серьезным ударом, не солнечным, а скорее, молниевым.

…Весь первый курс Марина пропадала в институте, стараясь не появляться дома, пока мать не спит, и до позднего вечера засиживалась у однокурсников в общежитии. Они гоняли пустой чай, ели черный хлеб с луком и солью и – в огромных количествах – дешевые макароны, отчего девчонки полнели прямо на глазах. Отношения у Марины с мамой Олей испортились настолько, что месяц начинался и заканчивался, а мама и дочка могли не переброситься даже парой фраз. Ощущая острую нехватку денег, Марина бралась за любую подработку: переводила статьи, репетиторствовала со школьниками и абитуриентами, три раза в неделю мыла богатую квартиру. Позволить себе скверно учиться она не могла, даже более чем скромная, хоть и повышенная, стипендия составляла значительную часть ее бюджета. С Васькой они по-прежнему переписывались, несколько раз она ездила его навестить и долго обнимала, худого, ушастого, в мешком висящей форме. В письмах он становился все ревнивее и беспокойнее, видно, армейские горестные рассказы о недождавшихся невестах терзали его. Он уже считал дни до дембеля.

В конце апреля Марина вела урок у своей постоянной ученицы Вали, смышленой девятиклассницы, очень переживавшей из-за своей врожденной хромоты. Читали Джерома Клапку Джерома в оригинале, Валя едва успевала выписывать в тетрадку-словарик незнакомые слова, и столбик становился все длиннее. Марина подсказала:

– Здесь дальше перечень болезней, которые будет находить у себя Джей во время чтения медицинского справочника. Если не хочешь, можешь не выписывать. Вряд ли они пригодятся тебе на экзамене.

– Я ведь не для экзамена учу, а для себя, – серьезно заметила Валя, проявляя мудрость не по годам. – А вдруг я поеду отдыхать и там заболею…

Она ткнула пальцем в текст и с запинкой перевела:

– …танцем святого Витта.

– Пляской.

– Вот. Заболею пляской святого Витта. А что это, кстати?

– Этого у тебя точно нет, не волнуйся, – усмехнулась Марина покровительственно, как можно усмехаться только когда твоя ученица младше тебя всего на четыре года. – Продолжим?

Но с того момента мысль о пляске святого Витта почему-то втемяшилась в голову и не давала Марине покоя. В полудреме засыпания или пробуждения ей мерещились мрачные и нервные полотна Брейгеля и Босха, многофигурные, громоздкие, с лицами, полными скорби и безумия, с застывшими навсегда гримасами и оскалами, фантасмагорические, пугающие. Она даже имен художников не знала, вероятно, эти образы засели в подсознании еще в те давние времена, когда папа давал ей листать плохонькие альбомы с репродукциями, чтобы выкроить себе хоть минутку свободы. Теперь ей чудились эти звериные физиономии, дурно хохочущие, кривляющиеся и извивающиеся, дергающиеся в нервном тике слюнявые рты, изломанные линии рук, вывихнутые ноги. Все эти буйнопомешанные, слепцы, нищие с зияющими пустотой глазницами, скелеты в плащах, весь средневековый мрак и ужас выплывал на поверхность ее сна и мучил, мучил, мучил. Ей чудились залитые нечистотами мостовые, грязные обрывки мешковины и полотна, очистки и зловонные выгребные ямы. Поутру она не понимала, почему не может избавиться от этой навязчивой мысли. И наконец она рассердилась: почему какой-то крепко засевший бред портит ей настроение? С какой стати? Она решила разобраться.