Герой должен быть один - Генри Олди

«Скажи жене, о благоразумный Амфитрион, что она носит сына Зевса, – и покушения на ее жизнь прекратятся…»

– Тиресий не сказал, – Амфитриону казалось, что он кричит, как тогда перед скачкой над обрывом, но на самом деле он лишь беззвучно шевелил губами, – он не сказал: «Твоя жена носит сына Зевса». Нет, он сказал: «Скажи жене… скажи – и покушения прекратятся!»

– Я боюсь, – еле слышно сказала Алкмена. – Я очень-очень боюсь…

– Не надо, – ответил Амфитрион. – Зевс охранит тебя от всех бед.

– А ты?

– И я.

– Той ночью, – Алкмена ткнулась лбом в плечо мужа, – той ночью… кто был у меня первым? Ты – или Он?

– Я, – отчетливо произнес Амфитрион, радуясь, что жена сейчас не видит его лица, подобного лицу воина, чью открытую рану лекарь промывает кислым вином, – я был первым. Я был первым, а Он – вторым. Ты носишь сына Зевса, женщина из рода Персея. И ты ни в чем не виновата. Так что нам незачем ехать в Дельфы.

«Я достаточно громко сказал это, Тиресий? – мысленно спросил он. – Достаточно громко, чтобы услышали все, кому надо?!»

И улыбнулся, счастливый произнесенной ложью.

11

Когда Амфитрион с Алкменой вернулись в храм – а это случилось отнюдь не скоро, – там царили волнение и суета. Бегавшие туда-сюда жрецы расступались перед Алкменой, испуганно косясь на нее, храмовые рабы почтительно отводили глаза и украдкой творили охранные жесты, а пришедшие с Амфитрионом солдаты толпились во дворе, многозначительно переглядываясь, и на лицах их были написаны восторг и гордость.

– Что случилось? – Амфитрион ухватил бледного Ликимния за плечи и слегка встряхнул (лучшего средства для развязывания языков он не знал; вернее, знал, но оно не годилось для родственников).

Ликимний отчаянно замотал головой и поспешно отскочил назад.

– Я скажу тебе, о досточтимый Амфитрион, что случилось, – лысый жрец, непонятно как оказавшийся рядом, торжественно поднял правую руку к небу, отчего сразу стал похож на высохшую оливу. – Когда ты соблаговолил отправиться к источнику, я в это время приносил утренние жертвы у алтаря. И там мне было знамение. Только сперва я ничего не понял.

– А потом понял? – поинтересовался Амфитрион, еле удерживаясь от желания придушить старого дурака.

– И потом не понял, – степенно ответствовал жрец. – Просто потом явился Тиресий Фиванский (надеюсь, тебе знакомо это имя?!) и все мне растолковал.

Жрец посмотрел на свою воздетую ввысь правую руку, подумал, пожевал узким ртом и вскинул заодно и левую.

– Радуйся, женщина, – истошно затянул он, пугая рабов и птиц в кронах деревьев, – радуйся, отмеченная Зевсом, ибо…

Что «ибо», он сказать не успел, потому что увесистая ладонь Амфитриона с маху запечатала ему рот. Как ни странно, но все присутствовавшие сочли этот поступок вполне естественным – видимо, мужу женщины, отмеченной Зевсом, позволялось многое.

– Старец, чтоб я никогда тебя впредь не видал громогласным, – Амфитрион для пущей убедительности заговорил языком бродячих певцов-аэдов, не зная, что почти дословно предугадал высказывание одного из будущих героев Эллады, которого в конце концов в ванной зарежут его собственная жена и ее любовник. – Толком давай говори и меня ты не гневай – да здрав возвратишься! Понял?

Старец поспешно закивал плешью и знаками показал: дескать, понял и впредь не буду.

– Отмеченная Зевсом… – донеслось из-под ладони.

– Это мы и сами знаем, – Амфитрион убрал ладонь и грозно обвел взглядом собравшихся. – Что еще говорил Тиресий?

– Он говорил, – запинаясь, пробормотал жрец, – он говорил… что Громовержец объявил олимпийцам, будто с этого часа никогда не прикоснется к земной женщине. Только неясно почему…

– Ну, это как раз ясно, – буркнул Амфитрион.

Жрец недоуменно воззрился на него.

– Потому что лучшей женщины Зевсу уже не найти! – Амфитрион возвысил голос, чтобы дошло до всех. – Нигде и никогда! Такой прекрасной и… такой целомудренной, что богу пришлось принимать облик ее мужа для достижения цели! Теперь ясно, тупицы?!

Он еще раз оглядел их – солдат, жрецов, рабов, подолгу задерживая взгляд на каждом лице.

Всем было ясно.

Всем было совершенно ясно.

– Есть хочу, – Амфитрион потянулся всем телом, как человек, закончивший утомительную работу. – Эй, Гундосый, расстарайся…

И покровительственно подмигнул жрецу.

Стасим I

[15]

Тьма.

Вязкая, плотная тьма с мерцающими отсветами где-то там, на самом краю, в удушливой сырости здешнего воздуха – приторного-теплого и в то же время вызывающего озноб.

Багровые сполохи.

Гул.

Ровный шелест волн Стикса.

Дыхание глубин.

Где-то падают капли воды.

Все.

И всегда было так. Только так.

– Мы пришли, Сестра. Ты можешь говорить.

– Спасибо за разрешение, Старший, – в женском голосе сквозит явная издевка. Так иногда блестит бронза кинжала в складках воздушного пеплоса.

В ответ – молчание. Падение капель. Ровный шум Реки.

– В Семье – разлад, Старший.

– Знаю.

– И знаешь, кто виноват?

– Знаю. Каждый винит другого.

– Это суесловие, Старший. Ты не хуже меня понимаешь, что во всем виновен Младший.

– Твой Супруг, Сестра. И мой брат. Кстати, и твой тоже.

– Да, мой Супруг. Мой Супруг – но он виноват! Он и его сын от смертной, который родится сегодня!

– В чем же может быть виновен еще не рожденный ребенок?

– Во многом! В наших раздорах! Мой Супруг и раньше был не в ладах со Средним – теперь же они просто видеть друг друга не могут! А я не люблю, когда в Семье возникают серьезные ссоры… Ты знаешь, к чему это может привести?

– Знаю, Гера.

– Я пыталась примирить их…

В ответ – саркастический смешок.

– Я пыталась примирить их – и едва сама не попала в немилость!

– Неудивительно. Таков жребий миротворцев – особенно женщин.

– Не смейся, Аид! И не думай, что в случае чего тебе удастся отсидеться здесь!

– Я так не думаю.

– И правильно! Потому что это еще не все. Племянничек наш…

– Который? У нас с тобой их несчитано-немерено.

– Не притворяйся! Тот, который – что ни ночь! – у тебя обретается! Душеводитель твой!

– Лукавый, что ли? Гермий?

– Он, Майино отродье… Пустышка! Ворюга несчастный! Ухитрился разгневать не только Среднего, но и моего Арея. Сам знаешь, Арею только повод дай… я уж говорю ему: «Сынок, не связывайся ты с Пустышкой!» – а он вне себя. Поймаю Лукавого, говорит, и…

– Пусть сперва поймает.

– А если все-таки? Лукавый у тебя в любимчиках – вот и скажи ему, чтоб не совал свой длинный нос куда не надо! Арей ведь шутить не любит. Вернее, не умеет.