Из жизни снобов (сборник) - Френсис Фицджеральд

Это прозвучало очень по-юношески, весьма грустно и бессмысленно. В какой-то момент, находясь во власти происходящей трагедии, он чуть не расплакался, но все же смог взять себя в руки. На лбу у него выступил пот. Минни сидела напротив него на диване и не сколько раз повторила:

– Разве мы не можем остаться друзьями, Бэзил? Я всегда считала тебя своим самым лучшим другом!

Ближе к концу свидания она со снисходительным видом встала:

– Пойдем, я покажу тебе нашу молельню!

Они поднялись наверх, и он с грустью заглянул в маленькую темную комнатку – а в полуярде от него была она, издававшая сладкий аромат, самая что ни на есть настоящая. Он испытывал почти что радость, когда похороны его надежд подошли к концу и он смог выйти из здания школы на свежий осенний воздух.

Вернувшись в Нью-Хейвен, он обнаружил у себя на письменном столе два письма. Одно из них было из деканата – это было уведомление о том, что экзамен по тригонометрии он не сдал и поэтому не получит разрешения играть в университетской футбольной команде. Во втором была фотография Минни – та самая, которая ему понравилась, которую он заказал в Мобиле. Поначалу его озадачила надпись на карточке: «М. Л. от Э. Г. Л. Б. Поезда вредны для сердца»; затем он вдруг понял, что произошло, и, упав на постель, затрясся от истерического смеха.

Через три недели, записавшись на переэкзаменовку по тригонометрии, Бэзил сдал экзамен; после этого у него появилось время грустно осмотреться вокруг, чтобы понять, осталось ли для него в жизни хоть что-нибудь. Впервые с тех самых пор, как закончился первый, жуткий, год в школе, ему приходилось переживать столь тягостный период; и впервые к нему пришло осознание того, что он учится в Йеле. В нем вновь пробудилась способность к романтическому видению, и поначалу с равнодушием, а затем с растущей уверенностью он стал предпринимать шаги к тому, чтобы впитать в себя университетский дух, столь долго служивший пищей его мечтам.

«Хочу стать главным редактором в “Новостях” или в “Хронике”, – совсем, как раньше, подумал он в одно октябрьское утро. – И еще хочу, чтобы у меня на форме появилась буква и чтобы меня выбрали в “Череп и кости”!»

Едва перед ним возникали образы Минни и Ле-Мойна в поезде, как он сразу же принимался повторять про себя это предложение, словно заклинание. Ему уже было стыдно за то, что он задержался в Мобиле; стали проходить один за другим целые часы, когда он о ней почти и не вспоминал…

Половину футбольного сезона он уже пропустил, и к команде первокурсников он присоединился, ни на что не надеясь. В своем черно-белом спортивном свитере школы Св. Риджиса, затерявшемся среди разноцветного попурри сорока других школ, он с завистью смотрел на пару дюжин счастливчиков в голубых спортивных свитерах Йеля. К исходу четвертого дня тренировок он почти примирился с тем, что до конца сезона так и останется прозябать в безвестности, как вдруг раздался голос помощника тренера Карсона, обращенный к толпе запасных:

– Это кто там только что пасовал?

– Я, сэр!

– А почему я тебя раньше не видел, а?

– Я только что получил разрешение играть.

– Сигналы знаешь?

– Да, сэр!

– Ладно, тогда берешь команду в поле: энды – Кратч и Биспем; таклы…

Миг спустя он услышал собственный голос, отрывисто выкрикивавший в бодрящий воздух:

– Тридцать-два! Шестьдесят-пять! Шестьдесят-семь! Двадцать-два…

Раздался общий смех.

– Секундочку! Это где тебя научили так давать сигналы? – спросил Карсон.

– Сэр, у нас был тренер из Гарварда!

– Тебе придется отучиться от этой хаутоновской манеры! А то парни испугаются!

Через несколько минут вызвали их команду; всем сказали надеть шлемы.

– Где Уэйт? – спросил Карсон. – Контрольная, да? Ну ладно, тогда пойдешь ты – как там тебя? – эй, ты, в черно-белом свитере?

– Ли!

– Ты подаешь сигналы. Посмотрим, получится ли у тебя хоть немного расшевелить эту компашку? Кое-кто из твоих гардов и таклов такие здоровые, что прям сейчас хоть в университетскую сборную! Держи их в форме, м-м-м… Как там тебя?

– Ли!

Они выстроились в линию на двадцать третьем ярде, как первокурсники; мяч был у них. Им разрешили делать сколько угодно даунов, но когда после полудюжины моментов оказалось, что они все еще на той же линии, где начали игру, мяч перешел другой команде.

«Ну вот! – подумал Бэзил. – Теперь мне больше не играть!»

Но через час, когда они выходили из автобуса, Карсон спросил:

– Ты сегодня днем взвешивался?

– Да! Сто пятьдесят восемь фунтов.

– Позволь мне дать тебе один совет! Ты пока играешь как школьник. Тебе все еще кажется, что остановить противника – достаточно. Но здесь задача другая: умотать их как можно сильнее, – а когда они вымотаются, то победа у нас в кармане. Ты мяч выбивать умеешь?

– Нет, сэр.

– Н-да… Жаль, что ты не появился у нас раньше…

Через неделю его имя оказалось в списке игроков, которые отправлялись на игру с Андовером. Перед ним в списке было еще двое квотербеков: Данцигер и еще один атлет по имени Эпплтон, напоминавший резиновый мячик, – и всю игру Бэзил просидел на скамейке запасных. Но в следующий вторник, когда Данцигер потянул на тренировке руку, Бэзил получил указание пересесть в столовой за диетический стол, где питался основной состав команды.

Накануне игры с командой первокурсников из Принстона студенческий городок практически вымер – все уехали на матч, который должен был состояться на принстонском стадионе. Была уже глубокая осень, с запада дул бодрящий ветер; возвращаясь к себе после итогового разбора предстоящего матча, Бэзил почувствовал, как им овладела знакомая жажда славы. Ле-Мойн был эндом в принстонской команде, и где-нибудь на трибуне, возможно, будет Минни, но теперь, когда он бежал по пружинящей лужайке перед стадионом «Осборн», уклоняясь от воображаемых таклов, этот факт уже не казался ему важным по сравнению с предстоящим матчем. Как и большинству американцев, ему редко удавалось вполне прочувствовать тот самый момент, когда можно без всяких натяжек сказать себе: «Вот она, та самая точка, от которой отныне будет вестись отсчет всему; настал мой звездный час!»; он чувствовал, что прямо сейчас с него вполне довольно и настоящего. Предстоящие два часа он собрался провести там, где жизнь текла в желанном для него темпе.

День выдался ясным и прохладным; по трибунам рассредоточилась бесстрастная публика – в основном горожане. Игроки принстонской команды, облаченные в форму с косыми полосками, выглядели крепкими и уверенными в себе, и взгляд Бэзила нашел среди них Ле-Мойна – и тут же хладнокровно отметил, что двигается он на редкость быстро и обладает атлетической фигурой, что было незаметно, когда он носил костюм. Повинуясь внезапному порыву, Бэзил обернулся и стал искать среди публики Минни, но ее нигде не было видно. Через минуту раздался свисток; сидя рядом с тренером, он полностью сконцентрировался на игре.

Вся первая половина матча прошла между тридцатиярдовыми линиями. Основные принципы нападения по йельской системе казались Бэзилу чересчур простыми и менее эффективными, чем азы системы Хаутона, которые он почерпнул в школьной команде; тактика Принстона, развивавшаяся в тени великого Сэма Уайта, строилась вокруг пантеров и была направлена на прорыв. Наступил перерыв – Йель вел по очкам. В начале второго периода Принстон потерял мяч, и Эпплтон забросил гол навесом с тридцатиярдовой линии.

В тот день больше ничего ему сделать не удалось. После следующего кикоффа он получил травму и под крики болельщиков покинул поле в сопровождении доктора.

Очень сильно волнуясь, на поле выбежал Бэзил. Его обуревало всеподавляющее чувство неизвестности – казалось, что кто-то другой внутри него выкрикивает первые сигналы и перебрасывает не удачный пас через линию. Понемногу заставив себя сосредоточиться на поле, он встретился глазами с Ле-Мойном – Ле-Мойн широко ему улыбнулся. Бэзил дал сигнал, означавший резкий пас через линию, и выполнил его сам, пройдя семь ярдов. Отправил Каллума обойти такла, прошел еще три ярда – и это был первый даун! На линии сорока ярдов, почувствовав большее пространство для маневра, его голова стала работать плавно и уверенно. Быстрые пасы встревожили принстонского фуллбека – и, как следствие, проходы пробежками к следующей линии стали в среднем по четыре ярда вместо двух.

На сороковой линии принстонской половины поля он отступил, чтобы разорвать строй, и попробовал пройти с края Ле-Мойна, но Ле-Мойн укрылся за оказавшимся между ними халфбеком и ухватил Бэзила за ногу. Бэзил яростно стряхнул его с себя, но было уже поздно – халфбек сбил его с ног. И вновь Ле-Мойн широко ему улыбнулся, и Бэзил его возненавидел. Он дал сигнал играть на том же краю – Каллум пронес мяч, и они отбросили Ле-Мойна на шесть ярдов, на тридцать вторую линию принстонской половины поля. Кажется, он стал двигаться помедленнее. Ну, так вымотаем же его! По системе требовался пас, но он услышал свой голос, вновь потребовавший играть на том же краю. Он побежал вдоль линии; увидел, что мешавший ему халфбек исчез, а Ле-Мойн, стиснув зубы, бежит на него. Вместо того чтобы попытаться прорваться, Бэзил развернулся и постарался возвратиться на свою половину поля. Когда его перехватили, он потерял пятнадцать ярдов.